– Папа, родимый мой, да откликнись же! – не помня себя, выкрикивала молодая девушка, тормоша труп.

Кругом уже раздавались крики: „Доктора!“ – и доктор нашелся. В купе вошел средних лет господин и, слегка отстранив Марью Егоровну, взял руку ее отца.

– Вы – доктор? – залепетала Воробьева, – спасите его… Это – мой отец… Спасите его, ради Бога! Не может быть, чтобы он умер, он не мог умереть… Он только сейчас был жив…

– Успокойтесь, успокойтесь, – отозвался врач, – сейчас все узнаем… Положите его! – приказал он кондукторам.

Тело Егора Павловича положили на диван. Доктор склонился над ним, исследовал пульс.

– Что, доктор? – схватила его руку Марья Егоровна. – Что с ним?

Доктор пристально посмотрел на нее и произнес одно только слово:

– Мертв!

Молодая девушка схватилась обеими руками за голову и дико взглянула на говорившего. Потом она громко захохотала и забилась в тяжелом нервном припадке.

– Ее непременно нужно удалить отсюда! – шепнул доктор старшему кондуктору. – Смерть этого старика несомненна.

– Но что здесь? – обратился к доктору один из пассажиров. – Несчастный случай? Преступление?

– Не знаю… не думаю… Паралич сердца, – отозвался тот, – впрочем, это может показать только вскрытие.

– В Колпине придется остановить поезд, – сказал обер-кондуктор, – я должен охранять это купе…

Марью Егоровну, все еще бившуюся в припадке, перенесли в соседнее помещение. Там сейчас же приняла ее на свое попечение та молодая дама, которая так пристально глядела на нее и несчастного Воробьева, когда они выходили в Любани. К ней присоединилось еще несколько пассажирок. Около купе, где остался труп Егора Павловича, стали два кондуктора, которым отдано было приказание никого не подпускать даже к дверям. Поезд стал заметно уменьшать ход. Колпино было близко, и обер-кондуктор уведомил машиниста о внезапной остановке.

Коридор вагона переполнился людьми, лишь только поезд остановился у колпинской платформы. Явились жандармы, наскоро был составлен протокол о случившемся. В Петербург полетели телеграммы.

Марья Егоровна к этому времени несколько опомнилась, пришла в себя. Принявшая ее в свое купе молоденькая дама, сама чуть не плача, пыталась всеми силами утешить внезапно осиротевшую девушку. Марья Егоровна, даже не соображая, что перед ней совсем незнакомая женщина, тихо плакала на ее плече. Она теперь поняла, какое несчастие свершилось на ее глазах и что смерть ее отца несомненна.

Поезд уже пролетел мост и подходил к дебаркадеру. Телеграммы собрали к его приходу в Петербург всех, кого было нужно. На платформе ожидали поезда железнодорожные доктора, жандармы, комендант станции. Лишнюю публику старались поскорее удалить. Марья Егоровна, вся дрожавшая от ужаса и волнения, даже не заметила, что едва лишь поезд остановился, рядом с ней очутился высокий красивый молодой человек. Она словно во сне видела, что он протянул к ней руки и громко сказал:

– Я – Кудринский! Будем знакомы!… Но какое ужасное несчастье!

Словно тяжелый кошмар овладел Марьей Егоровной. Что делалось вокруг нее – это она понимала смутно. Кудринский увез ее с вокзала – куда, Маша не только не соображала, но даже и не старалась сообразить. Горе разразилось так внезапно, так неожиданно, что ужасная действительность и в самом деле могла казаться тяжелым сном.

Но и в этом состоянии Марья Егоровна все-таки невольно замечала, что Кудринский сумел окружить ее в эти тяжелые минуты и часы предупредительно-нежной заботливостью. Он относился к ней, как самый добрый друг, как любящий брат. Маша плохо понимала, что он говорил ей, – слова молодого человека как-то терялись для нее, – но в то же время невольно замечала его предупредительную деликатность, и невольно зарождалось в ней чувство благодарности к этому совершенно чужому ей человеку, к которому она раньше, даже не зная его, относилась с суровым предубеждением.

Внезапная смерть богача Воробьева, хотя и стала в Петербурге несколько дней притчей во языцех, но ни для кого никакой загадки не представляла. Скоропостижные смерти особенной редкостью никогда и нигде не были, а что в данном случае это было не что иное, как скоропостижная смерть, никто не сомневался. Вскрытие тела покойного Егора Павловича подтвердило полное отсутствие каких бы то ни было признаков насилия, и разрешение похоронить несчастного миллионера дано было без всяких особых проволочек.

Немного народа шло за гробом с прахом покойного. Егор Павлович был совершенно не популярен в невской столице, и его внезапная смерть не произвела впечатления. Дочь, Кудринский да еще четыре-пять человек вот и все, кто провожал останки богача до места его последнего упокоения.

Кудринский и во время пути, и в церкви, и на кладбище ни на шаг не отступал от Марьи Егоровны. В его поведении, однако, не было решительно ничего такого, что могло бы показаться молодой девушке назойливым, и она, принимая его услуги, невольно взглядывала на молодого человека с искренней благодарностью.

„Что же это такое? – пронеслось как-то в одно мгновение в ее голове. – Тот ли это Кудринский? Я его представляла себе совсем не таким… болезненный, слабый, а этот…“

Она пристально взглянула на своего спутника. Он очень мало походил на тот фотографический портрет, который показывал Марье Егоровне ее покойный отец. Правда, черты лица были те же, но на портрете Кудринский был, действительно, болезненный, исхудалый, здесь же пред Воробьевой был полный жизненных сил и здоровья молодой человек, с энергичным, но в то же время и веселым лицом, с ясными лучистыми глазами, с уверенными движениями. Очевидно, в Кудринском с того времени, к которому относился портрет, произошла огромная перемена, он избавился от всех своих болезней, поздоровел, и, случись их встреча при других, менее печальных обстоятельствах, несомненно, Марья Егоровна изменила бы окончательно то невыгодное мнение, которое она составила о Кудринском и по рассказам отца, и по собственным своим соображениям.

– Благодарю вас, – протягивая Кудринскому руку, сказала молодая девушка, когда печальная церемония окончилась, и они уходили с кладбища.

Кудринский смотрел на нее долгим, словно испытующим взором.

– Вам, – с особенным ударением произнес он, – меня не за что благодарить. Я ничего для вас не сделал такого, что заслуживало бы благодарности.

– Но вы были при мне все эти ужасные дни… все ваши хлопоты…

– Я исполнял только свой долг по отношению к покойному Егору Павловичу, я много обязан ему…

Он помолчал и прибавил:

– Я обязан ему с первых дней моего детства!

Марья Егоровна ничего не ответила. Кудринский тоже молчал. Так они дошли до ожидавшего их экипажа.

– Вы позволите мне зайти к вам? – спросил молодой человек.

– Я просила бы вас! – отозвалась Воробьева, – мое положение ужасно. Одна в совершенно незнакомом городе… Вы – единственный человек, которого я здесь знаю, по крайней мере, по имени, – прибавила она и почему-то покраснела.

– Надеюсь, – с улыбкой ответил Кудринский, – мы познакомимся и ближе.

Он помог молодой девушке сесть в экипаж и сам поместился рядом с нею.

– Как это странно устроено на свете! – услыхала она голос своего спутника. – Недавно совершенно незнакомые друг другу люди в силу обстоятельств сталкиваются, знакомятся, и в конце концов эти обстоятельства вдруг связывают их интересы, так что, если бы они и не хотели этой невольной близости, если бы их желание было поскорее разойтись в разные стороны и никогда не встречаться друг с другом, это для них невозможно и они волей-неволей обязаны, вследствие внезапно явившихся общих интересов, постоянно встречаться, делиться мыслями и вообще, так сказать, вести политику, которая им в другом случае вовсе была бы не по душе…

Марья Егоровна, в начале довольно рассеянно слушавшая эту тираду, прислушалась и вдруг вскинула глаза на Кудринского.