29 ноября 1762 года была учреждена Комиссия о духовных имениях, во главе которой встал статс-секретарь Екатерины Г. Н. Теплов. Этот орган включал как светских, так и духовных лиц. В инструкции, которую государыня написала специально для них, говорилось, что цель предоставления Церкви обширных имений состояла не только в обеспечении духовенства доходом, но и в содержании школ и богаделен. Комиссии предстояло провести ревизию всего имевшегося церковного имущества и наметить пути его дальнейшего использования^[747].

Среди иерархов наиболее болезненно воспринял попытку государства покуситься на церковные земли митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич). 9 февраля 1763 года он совершил в Ростове торжественный обряд предания анафеме всех «похитителей» церковного имущества, а затем направил в Синод несколько донесений, обличавших действия правительства^[748]. Арсений яростно громил как императрицу, так и подчинившихся ей архиереев, которые, «как псы немые, не лая смотрят» на расхищение богатств Церкви. При чтении его гневных филиппик возникает чувство, что воскрес протопоп Аввакум, ратующий за «древлее благочестие». Арсений сравнивал положение в России с «Содомом и Гоморрой», говорил, что даже при татарском иге Церковь не лишали ее имущества. Однако в отличие от знаменитого раскольника, митрополит не был бескорыстным защитником веры. Самый богатый из православных архиереев, он владел шестнадцатью тысячами душ и отстаивал право Церкви на имущественную независимость от государства. При этом Арсений считал, что забота о просвещении и инвалидах — дело светской власти.

Мятежный митрополит был подвергнут суду за оскорбление величества, признан виновным и приговорен к заключению в дальнем монастыре. Затем его перевезли в Ревель, где он и умер в 1772 году^[749]. По преданию, он проклял участвовавших в суде священников, и в их числе митрополита Амвросия (Зертис-Каменского), которому предрек лютую смерть: «яко вол ножом зарезан будешь». Прошло восемь лет, и его слова сбылись — Амвросий погиб во время Чумного бунта в Москве^[750].

После ареста и ссылки Мацеевича попытки сопротивления реформе были подавлены на корню. В июне 1763 года вялого и нерешительного обер-прокурора Синода князя А. С. Козловского сменил генерал И. И. Мелиссино^[751] — человек энергичный, циничный в религиозных вопросах и предпочитавший храму масонскую ложу. Он должен был стать жестким проводником правительственной политики. Но Екатерина решила уравновесить его антиклерикальное рвение сотрудничеством с лицом совершенно иных убеждений. Заместителем обер-прокурора стал молодой камергер Г. А. Потемкин. Он весьма подходил для новой должности, поскольку имел много друзей в церковных кругах, сам был человеком глубоко верующим, но в то же время понимал необходимость реформы и гарантировал Екатерине безусловную преданность. Право непосредственного, прямого доклада императрице по делам, видимо, было дано Потемкину именно потому, что государыня опасалась чересчур резких выпадов Мелиссино в отношении иерархов Русской Православной церкви.

26 февраля 1764 года был издан Манифест о секуляризации церковных земель. Бывшие монастырские и архиерейские владения передавались в управление Коллегии экономии. Из собранных с этих земель доходов и выплачивались деньги на содержание духовенства^[752]. Двадцать шесть епархий разделили на три категории, согласно которым им назначался доход. Бедные и маленькие монастыри оказались упразднены. После реформы из 572 ранее существовавших обителей осталось только 161, зато это были сравнительно крупные, сильные в хозяйственном отношении монастыри, ведшие немалую просветительскую и миссионерскую (среди нерусского населения) деятельность, содержавшие библиотеки, учебные заведения, богадельни и странноприимные дома.

Общая сумма, ежегодно причитавшаяся Церкви после секуляризации, составила сначала 462 868 рублей, а к концу царствования Екатерины возросла до 820 тысяч рублей^[753]. Важным результатом реформы был переход полутора миллионов крестьян из состояния монастырских (категория крепостных) в экономические (категория государственных); последние пользовались некоторыми гражданскими правами, например могли посылать своих депутатов в выборный орган — Уложенную комиссию.

Это был серьезный успех. «Похищение церковного богатства» на время наполнило казну и дало Екатерине необходимую «финансовую фору» для проведения реформ. Однако изъятие значительной доли имущества привело к окончательному подчинению Церкви государству. Даже если бы православные иерархи решили воспротивиться какому-либо начинанию правительства, им просто не на что было бы опереться в экономическом отношении, отстаивая свои позиции. Отбирая земли, Екатерина отбирала и долю авторитета Церкви. Отныне духовенство существовало на «жалование», как чиновничество. Это не прибавило ему уважения в глазах не только образованной знати, но и простонародья. Вместо духовных пастырей в священниках стали видеть проводников правительственной политики. В поисках мистических откровений, не отмеченных казенной печатью, дворянство потянулось в масонские ложи, а податные сословия — в религиозные секты. В дальнейшем все усилия правительства по запрещению «собраний духовидцев» и преследованию сектантов давали лишь временный результат и в конечном счете оказались тщетными.

Вряд ли Екатерина предвидела это. Но нельзя сказать, чтобы она шла на подрыв авторитета Церкви бессознательно. Из ее дальнейших шагов, например из того, что священники не получили права представительства в Уложенной комиссии, видно, как императрица опасалась их противодействия реформам, задуманным в просвещенческом ключе.

Екатерина принадлежала к числу людей, всегда остро чувствовавших опасность. В первые месяцы и даже годы царствования она ни на минуту не могла расслабиться, ощущая, как в спину дышат «друзья» и «враги». Одних следовало награждать и удерживать от опрометчивых шагов, других — занимать полезным делом, приручать и в конечном счете тоже награждать. Московские заговоры ясно показывали степень зависимости государыни от тех и других. Недаром в разговорах с Беранже наша героиня сравнивала себя с зайцем на травле.

«В больших собраниях при дворе любопытно наблюдать тяжелую работу, с какою императрица старается понравиться всем, — писал посол, — свободу и надоедливость, с какими все толкуют ей о своих делах и о своих мнениях. Зная характер этой государыни и видя, с какой необыкновенной ласковостью и любезностью она отвечает на все это, я могу себе представить, чего ей это должно стоить; значит, сильно же чувствует она свою зависимость, чтоб переносить это. В одно из последних собраний, когда она была утомлена более обыкновенного разговорами с… пьяным Бестужевым… императрица подошла ко мне и… сказала: „Вы должны находить большое сходство между зайцем и мною: меня поднимают и гонят изо всех сил“»^[754].

Неудивительно, что в таких условиях Екатерина время от времени брала паузу — отправлялась в краткое путешествие, как бы меняла обстановку. Однако поставленная цель — «понравиться всем» — не исчезала. Просто расширялся круг тех, кому надлежало нравиться: Екатерина приучала подданных к себе, сама знакомилась с их жизнью, щедро одаривала местное чиновничество, дворянство, купечество, много беседовала с простонародьем и тоже раздавала подарки.

Каждое из ее путешествий имело конкретную, сиюминутную задачу — посетить богомолье, увидеть Ладожский канал и запланировать его приведение в порядок, встретиться с азиатским купечеством, провести переговоры с австрийским императором или шведским королем. В то же время из поля зрения Екатерины не ускользала и сверхзадача подобных акций — показать себя подданным, утвердиться в их сердцах как Мать Отечества, дотянуться монаршей рукой до отдаленных уголков и, где возможно, исправив малое, убедить жителей в исправности большого.