Русский был уже рядом. Крюгер обреченно закрыл глаза, а ноги надавили на несуществующие педали. Каждый нерв, каждая клеточка тела звенели от напряжения. Машина резко накренилась, мотор бешено взревел, а через мгновение его шум потонул в грохоте взрыва. Прошла секунда-другая, но танк не изменил направления движения. В последний момент Эриху чудом удалось увернуться и гусеницей отбросить русского в сторону.

Первый рубеж обороны остался позади, и перед глазами Крюгера уродливым черным рубцом на заснеженном поле вытянулась вторая цепь окопов. Сразу за ней, в сотне метров, располагалась артиллерийская батарея. Он беглым взглядом окинул поле боя. Русские еще продолжали упорно сопротивляться, но непрерывные атаки, в конце концов, измотали их. Третьей роте удалось совершить невозможное! С ходу форсировав речку, она прорвала оборону на правом фланге и теперь пулеметным огнем, гусеницами и броней крушила тыловые порядки. Вслед за ней разворачивался для входа в прорыв свежий танковый полк.

Здесь же, на направлении удара роты Собецки, самой боеспособной роты батальона Гюнтера, русские продолжали удерживать позиции. Их батарея торчала, как кость в горле, ее огонь отсек пехоту, а прицельные выстрелы один за другим выбивали экипажи. Чадящие факелы зловеще колыхались над полем и перелеском, воздух пропитался запахом гари и пороха, грязные ручьи растаявшего снега змеились по земле. Ожесточение боя достигло своего предела. Никто не хотел уступать. Русские стояли насмерть, а немцы не жалели своих жизней, чтобы сломить их сопротивление.

Орудийные выстрелы слились в один рвущий душу вой. Его перекрывали адский грохот и скрежет металла — это сходились в таране танки. Но и после этого уцелевшие экипажи продолжали отчаянно драться. Рядом с машинами по земле катались, душа и терзая друг друга, живые факелы. Дыхание смерти витало повсюду.

Крюгер до крови закусил губы и уже ничего не видел, кроме орудийного расчета. Перед глазами, словно кадры из немого кино, замельтешили фигуры у ящиков со снарядами, изрыгающее пламя жерло орудия и перекошенное от напряжения лицо командира расчета. Они неумолимо сближались. Танк вполз на бруствер и вздыбился над пушкой. Лязг металла и звук взрыва прозвучали одновременно. Яркая вспышка ослепила Крюгера, острая боль обожгла левую руку, и клубы едкого дыма поползли в башню.

Превозмогая боль в раненой руке, он с трудом сдвинул крышку люка, выбрался из танка и, теряя сознание, свалился на землю. Прошло немало времени, прежде чем Крюгер пришел в себя. Чьи-то руки приподняли его голову. Над ним склонился санитар. Стирая с лица Крюгера кровь и грязь, он участливо заглядывал ему в глаза. Тот ничего не видел, глаза застилала туманная пелена, а по щекам грязными, солеными ручьями бежали слезы. Крюгер стонал не от боли, а от бессилия — он уже ничем не мог помочь своим солдатам. Все они полегли на этом проклятом русском поле!

Санитары уложили Крюгера на носилки и понесли к станции. Оттуда непрерывным потоком двигались танки, пехота и артиллерия. Сминая на своем пути последние очаги сопротивления русских, эта армада устремилась на восток к вожделенной цели — Москве…

Навстречу гитлеровцам, утопая по колено в грязи, спешным маршем шли наспех сколоченные роты и батальоны московского ополчения. Тяжелый, надсадный гул автомобильных моторов, лязг металла стояли над изрытой бомбами дорогой и иссеченным осколками сосновым бором. Тусклый свет залепленных грязью фар выхватывал из темноты вздыбившиеся к небу остовы сгоревших машин и разбитых орудий. На дне кюветов бледными пятнами отсвечивали жертвы недавнего авианалета. Эта человеческая река текла на запад, где в кровавой мясорубке перемалывались десятки тысяч человеческих жизней.

В те роковые октябрьские дни 1941 года Москва замерла в тревожном ожидании. С 16 октября по решению ЦК и Верховного главнокомандующего началась эвакуация государственных учреждений в Куйбышев; там готовилось место и для будущей Ставки.

В тот день специальные команды из особой группы НКВД СССР под командованием майора государственной безопасности Павла Судоплатова приступили к минированию всех двенадцати городских мостов, железнодорожных узлов и других важных объектов города. Спустя сутки остановился метрополитен, и начались работы по подготовке к его уничтожению.

Слухи о том, что Сталин покинул Москву, а немцы появились в Истре и Нарофоминске, усилили тревогу, и новые потоки беженцев устремились на восток. Паника и беспорядки возникали то тут, то там; чтобы остановить этот хаос, 20 октября в столице было введено осадное положение.

С наступлением ночи Москва превращалась в город-призрак. В кромешную темноту погружались дома, улицы и площади. Звенящую от напряжения тишину нарушали лишь грохот каблуков и перекличка ночных патрулей. Время от времени то в одном, то в другом месте возникали короткие и ожесточенные перестрелки. Подвижные отряды НКВД и военной комендатуры уничтожали мародеров, вступали в схватки с гитлеровскими диверсантами.

В ночь на 21 октября надрывный вой воздушных сирен оповестил о начале очередного налета фашистской авиации. Сквозь него прорывался и набирал силу монотонный гул тяжелых бомбардировщиков. Волна за волной эскадрильи «юнкерсов» накатывали на Москву, лучи прожекторов впивались в небо и выискивали цели. Там, в вышине — над аэростатами, скользили хищными тенями самолеты, а вокруг них разноцветными гирляндами расцветали разрывы снарядов. Непрерывный лай зениток перекрывали мощные взрывы. Земля гудела и тяжело вздыхала под ударами полутонных авиационных бомб. Они ложились все ближе к Кремлю, несколько разорвалось рядом с Большим театром и в сквере перед университетом на Моховой, а одна бомба угодила в здание ЦК на Старой площади.

Погруженная во мрак громада здания на Лубянской площади мелкой дрожью отзывалась на каждый новый взрыв. Нарком НКВД Лаврентий Берия не решался спуститься в бомбоубежище. Сталин не покидал своего кремлевского кабинета, так как положение на Можайском направлении складывалось критическое. Не помогли брошенные в бой две дивизии народного ополчения — гитлеровцы за сутки перемололи их в своих танковых жерновах. Те, кто уцелел, откатывались к Москве, их встречали заградительные отряды НКВД и свирепо расправлялись. Но массовые расстрелы перед строем и брошенные в бой последние резервы лишь на короткое время восстановили зыбкую линию обороны. Танковые клинья вермахта с невиданным упорством продолжали атаковать и разрывали ее на части.

Ухнул очередной взрыв.

«Совсем рядом!» — с содроганием подумал Берия.

Жалобно задребезжали оконные стекла, печальным звоном отозвалась массивная бронзовая люстра, тусклые пятна светильников подмигнули и, отразившись призрачными бликами на темных дубовых панелях, погасли. Кабинет погрузился в кромешную тьму. Прошла минута-другая, здание снова тряхнуло, пол ушел из-под ног, и руки наркома судорожно ухватились за стол. Липкий страх когтистыми лапами впился в сердце, холодный пот проступил на спине, а голова вжалась в плечи. Стены кабинета вновь угрожающе затрещали, а затем наступила оглушительная тишина.

Берия отпустил крышку стола, и предательская слабость разлилась по телу. Страх ушел вглубь, и оттуда к груди подкатила удушающая волна злобы и ненависти к нему — Сухорукому. Дрожащие пальцы рванули верхние пуговицы на кителе, и он судорожно вдохнул.

«Почему я должен торчать здесь? Почему должен умереть? Я, полный сил и энергии, перед которым заискивали и пресмыкались эти гороховые шуты — „маршалы революции“ — Ворошилов и Буденный, пропахшие нафталином истории — „цвет партии“ — Молотов и Калинин! Я, у ног которого ползали на коленях и рыдали увешанные орденами флагманы и генералы, должен так глупо и бесцельно умереть?! Ради чего? — задавался вопросами Берия. — Чтобы в очередной раз доказать ему свою преданность?»

Приступ бешеного гнева охватил Берию. Кулаки яростно замолотили по крышке стола и письменному прибору, но руки не ощущали боли. Услужливая память воскрешала картины прошлых унижений и мучительного страха перед ним — Сатаной в человеческом обличье…