Пошатываясь, я встал на ноги.

— Храни тебя Господь, — прошептала она. — Бидди О’Киф будет за тебя молиться. — И она перекрестилась. — А теперь спеши, ополченцы скоро будут здесь. Возьми-ка…

И она подала мне свёрток с едой и бутылку вина. Она помогла мне сесть в седло и вывела Майю за ворота. Я пустил лошадь в галоп по дороге, ведущей в Дублин, и, только раз оглянувшись назад, увидел, что она машет мне вслед рукой, — мой друг и друг белой кокарды, окружённая врагами Ирландии, возлюбленная патриота, с которым я дрался возле Карнью.

Спустя две недели, так мне потом сказали, «Чёрный боров» сожгли. Пришли ополченцы и забрали Бидди О’Киф за то, что она была за восстание.

Когда я подъехал к Дан Лаогхеру, деревенские часы пробили час рассвета, и первые алые лучи упали на землю. Я чувствовал себя бодрее и крепче, несмотря на боль от раны. Въехав в лес, я пустил Майю шагом; здесь было необычайно красиво: алый свет проникал меж деревьев, а под ногами пружинил мягкий ковёр из листьев, накопившихся здесь за многие годы. Я остановился, соскочил на землю и вытянулся во весь рост на этом ковре, но в ту же минуту Майя вдруг в страхе заржала и поднялась на дыбы. К нам приближалось какое-то непонятное, страшное алое видение.

Прямо на нас меж стволов шёл столб болотного огня.

Я быстро вскочил и, схватив Майю под уздцы, зашептал ей на ухо, чтобы её успокоить.

Болотные огни блуждают по болотам и торфяникам.

Каким-то непонятным способом выходящий газ воспламеняется, и огненный столб движется футах в трёх над землёй, принимая странные формы и цвета, то разгораясь, а то затухая. Увидеть его означает скорое свидание со смертью.

Не в силах двинуться с места, я смотрел, как он приближается к нам, а Майя вне себя от ужаса пронзительно ржала, пока, наконец, пламя медленно не угасло у самых моих ног. Клубы дыма поднялись в воздух.

И в этом дыму, вследствие какой-то странной мозговой лихорадки, мне предстало видение.

Я увидел искажённое от боли, страшное лицо человека, которого пытали смоляным колпаком.

Задыхаясь от кашля, я вскочил в седло, и мы помчались сквозь лес, словно за нами гнались. Мы мчались не останавливаясь до тех пор, пока не выскочили на дублинскую дорогу. Тут мы поднялись в горы. На верхнем утёсе я остановился и поглядел назад на дорогу в Брей. Бледный свет играл на стременах и узде, до меня долетел глухой отзвук конских копыт. Долетел — и тотчас смолк.

Я не удивился.

Человек, который преследовал меня с той минуты, как я покинул «Руан» у Карнсор-Пойнта в Уэксфорде, надеялся, что я выведу его к дому, где скрывался лорд Эдвард Фицджералд. Наконец-то я это понял; наконец-то я знал!

За несколько миль к западу от Дублина я пересёк дорогу на Лукан; к моему удивлению, я всё ещё не встретил ни волонтёрских патрулей ополчения, ни драгунов. Впрочем, они в это время были заняты тем, что жгли крестьянские хижины; я видел дым, подымавшийся в небо, и решил ехать просёлками. На узкой дороге я нагнал женщину, нёсшую ребёнка; вид у неё был измученный, ноги стёрты, хотя одета она была богато, и горе было на её лице.

Она повернулась ко мне, когда я поравнялся с ней, и сказала:

— Во имя Господа, помогите.

Я соскочил на землю и подошёл к ней, а она со слезами спросила:

— Сударь, эта дорога на Лукан?

— Да, сударыня, — ответил я и поклонился.

Она прижала к себе ребёнка:

— Солдаты жгут крестьянские дома и ищут спрятанное оружие. Они меня много раз останавливали и обыскивали.

— Откуда вы идёте?

И она ответила:

— Мы с мужем ехали из Уотерфорда в Лукан, чтобы начать новую жизнь с его родителями, у которых там ферма, но возле Брея карету остановили вербовщики и взяли его и кучера. А потом пришли солдаты и забрали лошадь.

— Вы англичанка?

Она кивнула.

— Родные моего мужа тоже англичане. Боже, хоть бы нам вернуться в Англию! А далеко отсюда до Лукана?

Я понял, что судьба послала мне жену англичанина, который был убит на борту «Морского ястреба». И ещё я понял, чего Господь ждёт от меня. Я сказал:

— До Лукана пять миль, но путь вам покажется короче, если вы сядете на эту лошадь.

— Вы нас туда отвезёте? — Её улыбка была светла и чудесна. — Мой муж отблагодарит вас за вашу доброту.

— Сам я вас отвезти не смогу, сударыня, но Майя это сделает с радостью. Я вас прошу об одном: накормите её и приглядите за ней, пока я не приду в Лукан. А верхом вы умеете ездить, сударыня?

— Я родилась в седле, — отвечала она с улыбкой.

Я отвернулся, вынул из седла письмо к лорду Фицджералду и спрятал его в кармане камзола. Затем я помог ей сесть в седло; Майя искоса бросила на меня негодующий взгляд: она не любила женщин.

— Почему вы это делаете для меня? — спросила она, взглянув на меня с улыбкой.

— Когда-то я знал одного человека. Если я не ошибаюсь, он сделал бы то же для меня.

Я низко ей поклонился, и она свернула на дорогу в Лукан.

Стоило ей скрыться за поворотом, как я прыгнул в кусты на обочине дороги, выхватил шпагу и принялся ждать.

Я слишком много проскакал и слишком много выстрадал, чтобы не оправдать сейчас надежд своего отца.

Когда я был моложе и занимался в Академии фехтования в Париже, убить противника, не достигшего определённого мастерства во владении шпагой, считалось бесчестьем.

Однако сейчас мне было не до тонкостей.

Я намеревался убить человека, преследующего меня, ибо на карту было поставлено слишком многое.

Жизнь лорда Эдварда Фицджералда будет в опасности, если я позволю себя выследить. Я ждал со шпагой в руке, готовый ко всему.

Лишь один из нас, решил я, поскачет дальше в Дублин.

Укрывшись в кустах у дороги в Лукан, я ждал, пока солнце не склонилось к западу, но всадник всё не появлялся. И, лёжа в засаде у дороги, я подумал, что он будто связан со мной невидимой нитью: стоит мне тронуться с места, как тут же трогается и он, а стоит мне остановиться, как тотчас, словно угадав это каким-то шестым чувством, останавливается и он. Поев и выпив немного вина, что дала мне в дорогу Бидди О’Киф, я поднялся и двинулся по болотистой равнине в направлении Дублина. Силы возвращались ко мне — рана на левом плече уже не гноилась, хотя и болела. С вершины холма мне смутно виделся в опустившихся сумерках зубчатый силуэт Дублина. Я помолился Пресвятой Богородице и в дальнем звоне услышал своего Бога.

Теперь, увидав шпили на дублинских колокольнях, я понял, что Он, как всегда, со мной.

Я шёл, и во мне оживала вера в свои силы; по мере того как цель моя приближалась, я убыстрял шаг, порой срываясь на бег. На лесной прогалине дорога сузилась до колеи от колёс, и здесь я в последний раз отдохнул перед тем, как идти уже прямо в город, уверовав, что, наконец, ушёл от погони. В золотом небе подымалась луна. Я вынул из кармана конверт и, повернув его к бледному свету луны, в первый раз прочитал написанный на нём городской адрес.

Осторожно свернув письмо, я спрятал его под пятку в сапог — Так оно не бросалось в глаза, как в нагрудном кармане моего кожаного камзола. Вытянувшись на опавших листьях, я заснул.

Я проснулся около полуночи, всё было тихо кругом, словно по знаку свыше; огромная вечерняя звезда светилась голубым огнём — Венера посылала нам своё благословение. Млечный путь заливал своим млеком небеса. Добрая ночь, подумалось мне. Не знаю, как для кого, но для меня она оказалась недоброй.

Несмотря на то что я успел поспать, я чувствовал страшную усталость; я с нетерпением ждал той минуты, когда преклоню колена пред лордом Эдвардом Фицджералдом, завершив свою миссию.