Иван Лукич с ожесточением сплюнул и выругался:

— Чертовщина какая-то!.. Кибернетика!.. Правила!!

Он припал к замочной скважине и вкрадчиво произнес:

— Я — Иван Лукич Дремов, начальник райторга!..

Рогдай в амбаре радостно завизжал ему в ответ.

— Я — начальник райторга, Дремов, — с надеждой повторил Иван Лукич и что было силы налег на ворота. Но тщетно.

— Рогдаюшка!..

Пес надсадно завыл, разрывая любящее хозяйское сердце…

Назавтра весь район смеялся до слез. Похожая на анекдот история передавалась из уст в уста.

Кто бы мог подумать, что сам Иван Лукич Дремов сотворит такое!

В обеденное время по районной радиосети передавали концерт. Внезапно голосок румынской певицы Сорины Дан оборвался. Задорную французскую песенку заменил прозаический хриплый бас. «Внимание! — объявил он. — Включаем наш микрофон, вмонтированный в замочную скважину нового колхозного амбара в селе Семенково. Прослушайте рассказ «Откровение браконьера». У микрофона сам автор и главный герой».

И вслед за этим послышалась пламенная декламация Ивана Лукича. Он, как священную заповедь, четко и вдохновенно произносил пятый параграф «Правил охоты», в котором говорилось, что нагонка собак разрешается только в специальных местах и без ружья.

После страстного монолога заведующий райторгом радостно воскликнул: «Рогдаюшка, милый». Раздалось веселое урчание пса. Некоторые утверждали, что слышались даже поцелуи.

Светлая ночь. Три часа. В доме Лаптевых резко задребезжал будильник. Наташа проворно вскочила с кровати, придавила кнопку голосистого звонка, и прислушалась — тишина. Не зажигая света, она стала торопливо одеваться. Натянула спортивные брюки, куртку, подошла к столу, чтобы взять киноаппарат.

В это время в коридоре послышалось шарканье домашних туфель. «Мама! Опять проснулась… Вот ведь!..» Наташа притаилась. «Только бы не вошла!» Чуть скрипнула дверь. Ярко вспыхнула трехрогая люстра. Слепящий свет ударил в глаза. На пороге комнаты стояла мать.

— Сегодня тебе тоже надо фотографировать предрассветный туман на озере? — спросила Варвара Тихоновна сурово, а сама украдкой полюбовалась дочерью. — На кого ты похожа?

Наташа покосилась в зеркало. Все в полном порядке: тугая золотистая коса лежит на голове ровным кольцом. Синяя спортивная куртка выглажена. Брюки тоже.

— Мамочка! — В голубых глазах Наташи и в ее голосе, тихом-тихом, как шепот, покорность и мольба. — Если бы ты знала…

— Я хочу знать, когда кончатся твои ночные скитания?

— Ну не сердись! Не сердись же… Я потом тебе все-все расскажу. Хорошо? — Наташа подошла к матери, обняла ее и прикоснулась губами к теплой щеке. — Волноваться и беспокоиться не надо. Это, мамочка, очень и очень важное дело.

За окном скрипнула калитка палисадника. Наташа сделала вид, что не слышала этого звука, но мать насторожилась. Высвободившись из объятий дочери, она погасила люстру, подошла к окну и отдернула занавеску. В комнату кто-то заглядывал. Встретившись взглядом с Варварой Тихоновной, лицо за окном исчезло.

— Кто это тебя дожидается? — спросила Варвара Тихоновна у Наташи.

Но дочери в комнате уже не было. Варвара Тихоновна устремилась в погоню и на крыльце столкнулась с мужем.

— Федор? — удивилась она. — Приехал?

— Как видишь! — устало улыбнулся Федор Петрович, стягивая с широких плеч пропыленный брезентовый дождевик. — Натаха-то спит?

— Да вот только перед тобой сбежала, — смущенно развела руками Варвара Тихоновна. — И не одна, а с парнем каким-то. Все дела!..

— О, сейчас у них дел по горло. Из-за этих дел я до полночи с машиной в лесу пробуксовал.

— Знаю я, какие дела бывают, коль парни средь ночи в окошко заглядывают.

— Так это не к ней, а ко мне, наверное! — рассмеялся Федор Петрович. — Ну, конечно, ко мне! Я сейчас. — Он вернулся на крыльцо и громко позвал:

— Сергей!.. Сергей, заходи!

— Здравствуйте, Федор Петрович! — донеслось из-за темнеющих у забора кустов. — Скажите, можно приступать?

— Можно, можно! Машина возле бани. Там нашего счетовода Лешку встретишь. Он вам поможет. Только когда сгружать будете, смотрите, осторожней — ветви не пообломайте.

— Спасибо!.. Вот спасибо!.. — И парень исчез.

А через полчаса неподалеку, на Нагорной улице, раздалось мотоциклетное стрекотание пускача. Потом взревел мотор бульдозера. До самого утра работал бульдозер, подходили груженые машины, слышался звон лопат и приглушенный девичий смех.

Когда улица проснулась, удивлению ее жителей не было границ. Еще вчера вдоль нее в глубокой канаве к пруду текла грязная вода из новой городской бани. Полгода санинспекция воевала из-за этой канавы с директором бани Синегубовым. И вдруг канава исчезла, исчезла за одну ночь, будто никогда ее здесь и не было. На месте канавы выросла аллея стройных молодых лип, В обрамлении их зеленой листвы и сама улица и даже приземистые деревянные дома вдоль нее выглядели обновленными, помолодевшими.

Люди выходили из домов и останавливались пораженные.

— Кто это летом деревья сажает? — удивилась полногубая женщина в ярко-синем халате, высунувшись из окна. — Повянут же!

— Не повянут! — весело ответила ей с улицы другая, с полными ведрами на коромысле. — Бери-ко ведро да айда поливать, сами выходим липки! Видишь, улица-то краше стала!

На срезе кювета, под сенью самого пышного дерева, из обломков битого кирпича — красного и белого — была выложена фигура какого-то полосатого зверя.

— Смотрите, тигр? — говорили женщины. — Почему тигр?

— Вот это да-а-а… — восхищался мужчина в замасленной спецовке. — Это класс!.. Неужели наконец-то канализацию провели?!

— Не провели пока, но проведут обязательно, — ответил ему кто-то из толпы. — Посмотрите-ка, что у Синегубовых творится.

В огороде, примыкающем к просторному пятистенному дому с резными наличниками на окнах и антенной телевизора на коньке крыши, суетилась дородная жена директора городской бани. А сам Евстрат Потапыч Синегубов пытался преградить дорогу мыльной воде, которая новым руслом текла прямо меж огуречных грядок. Полосатая пижама Синегубова была в грязи, спина взмокла, на широкой лысине виднелись прилипшие комочки земли.

С трех сторон город обступали леса. Они разлеглись по синим увалам гор, темными кущами ельника теснились в логах и долинах, белесыми березовыми перелесками подбирались к полям и покосам.

И когда поднимался ветер, на город накатывались теплые волны пьянящих лесных ароматов. Лес манил к себе шумом ветвей, пением птиц, грибной прохладой.

Когда человек, свернув с торной тропинки, углубится в наш лес, на первых порах ему покажется, что забрел он в ужасную глушь. Час, другой пройдет он под пологом сомкнувшихся над его головой ветвей, утопая по щиколотку в мягких зеленых мхах, и на душе его станет тревожно: уж не заблудился ли, выберется ли назад на дорогу? Приглядится он повнимательней и поймет, что нет причин для тревоги. Увидит, что валежник собран и сложен в аккуратные кучи, что весь лес рассекают прямые чистые просеки и делят его на кварталы. На одной из полян обнаружит изгородь из жердей, за которой на заботливо разрыхленной почве ровными рядками подымаются молодые сосенки.

И ясно станет человеку, что только с непривычки лес показался ему диким, что где-то рядом есть люди, которые обиходят и заботливо растят этот лес.

На поляне, у самой опушки древнего соснового бора, стоял кордон. Это был старый деревянный дом с замшелой тесовой крышей, надетой набекрень. На крыше громадными белыми буквами выведено: «Кв. 117» — опознавательный знак для пожарной авиации. Три темных окна без занавесок да зеленые побеги лесной герани, проросшие сквозь высокое щелястое крыльцо и буйно расцветшие крупными ярко-синими цветами, придавали дому заброшенный, нежилой вид. Над крышей торчала высокая жердь с метелкой проводов. На зорях на вершину этой мачты усаживалась красноголовая птица и глубоким, бархатным голосом высвистывала: «че-че-ви-ца, че-че-вица».