– С работой все решено.

– Не поняла?

– Я объясню. Позже… Просто, у тебя, видимо, есть аргумент весомее?

– Конечно, есть, Максим! Я не одна. У меня – дочь.

Он кивает:

– Я знаю.

– Что ты знаешь? Через две недели она приедет из лагеря, и что тогда? Я без неё не смогу. Я без неё жить не…

– Не паникуй, – его рука пытается успокоить меня и гладит по щеке, но эффект противоположный – бинты на его руках напоминают мне о вчерашнем. – Я уже подумал об этом. Мы можем построить отдельный особняк, подальше от борделей. А пока… Есть отдельный вход – служебный. Она ничего и знать не будет. На это уйдет какое-то время, а пока все обустраивается, мы будем жить здесь…

Я открываю рот, как выброшенная на берег рыба, и я не то, чтобы говорить не могу – мне дышать тяжело. А потом я начинаю смеяться, да так истерично, что мне самой становится страшно. Я представила себе семилетнюю девчушку, идущую в школу к восьми утра мимо борделей, наркопритонов и игорных домов. Солнышко пригревает ей затылок и бросает лучики на огромные баннеры с голыми проститутками в самых неожиданных позах и компрометирующих ситуациях, птички поют на ветках деревьев, под которыми валяются использованные презервативы. Она напевает песенку крокодила Гены «Голубой вагон», глядя на блевотину, которую оставил после себя какой-нибудь пережравший субъект. Я хохотала, пока не выступили слёзы.

Максим смотрел на меня спокойно, ласково глядя по щеке перебинтованной рукой – гребаный царь вертепа, король проституток и покровитель наркоманов. Семейной жизни захотелось?

– Когда, наконец, уже явится твоя жена, – говорю я, еле переводя дыхание, – она нарожает тебе ТВОИХ детей. И пусть они пробираются сквозь это дерьмо сначала в детский сад, потом в школу, а затем в институт. А я посмотрю, КТО из них вырастет.

Тут его глаза становятся внимательными, а рука – уже не такой ласковой:

– Уверена, что ДОЖИВЕШЬ до момента, когда вырастут мои дети? – его ладонь обхватывает мой подбородок и не больно, но ощутимо сжимает его. Мне уже не смешно – я смотрю на него дикими глазами.

Сможет ли он убить меня?

Мы смотрим друг другу в глаза, и в моей голове звенит колокольный звон – сможет ли?

Я провожу языком по пересохшим губам, глотаю слюну:

– А что там с моей работой?

Рука ослабляет хватку. Его голос будничный и безмятежный:

– С работой? Ничего особенного. Я тебя уволил.

Странно, на каких пустяковых, по сути, вещах ломается последняя веточка. Я столько пережила за последнюю неделю – купалась в страхе и крови, видела смерть на расстоянии вытянутой руки и чуть не была изнасилована, а меня доконала какая-то мелочь. Уволил он меня…

Мы сидим на разных полюсах кухни – я – на полу у окна, он – на полу у входной арки. Оба тяжело дышим и смотрим друга на друга. Он поднимает руку и прикасается пальцами к порезу на щеке – кровь уже не капает, но все еще остается на ладони. Он смотрит на неё, растирая кровь меж пальцев, а потом снова переводит взгляд на меня.

Я осматриваю пол вокруг нас – все усыпано осколками битого стекла – кружки тонкой работы, дизайнерские тарелки и чашки, наборы бокалов для вина, шампанского и коньяка, керамическая посуда для выпекания – теперь нужно очень сильно постараться, чтобы из этого выпить или съесть. Супер-острые ножи за бешеные деньги по большей части валяются вдоль стен, но один торчит ИЗ неё, а два других разломились пополам. Кастрюли, сковороды, прихватки и чайник, который можно включить из приложения на телефоне, лежат среди кучи хлама, раскуроченные до неузнаваемости. Холодильник распахнут, его полки лежат на полу рядом с ним в общей свалке еды и битого стекла. Большая кухня – есть, где развернуться. Вот я ни в чем себе и не отказала.

Я беру осколок бокала, лежащего рядом со мной и кручу его в руках. Я совершенно без сил.

– Я каково это – играть в Бога? – спрашиваю я устало. – Решать, кому – жить, а кому – нет? И уж если и жить, то только на тех условиях, которые ты выбираешь – спать там, где ты скажешь, есть то, что ты даешь, думать так, как тебе нужно? Каково это, а, Максимка?

Он пожимает плечами:

– Немного утомительно, – его голос такой же тихий, как и всегда.

– Утомительно… – произношу я задумчиво, пробуя это слово на вкус. – Слушай, – я потираю ушибленную руку. Будет синяк. – Я на полном серьезе спрашиваю, где твоя жена? Почему все это говно мне достается? Пусть тащит свою жопу сюда и получает согласно штампу в паспорте. Вот мне-то это все за каким хреном?

Он вскидывает брови, в фирменном жесте «ясно, как день»:

– Ты моя fame fatale[3].

В ответ я морщусь и снова смотрю на битое барахло. Он поднимает глаза и смотрит туда, где раньше висели настенные часы – теперь их там нет. Он вздыхает и шарит взглядом по полу в поисках своего телефона, а когда находит и видит, что от него осталось, обреченно выдыхает через нос.

– Скажи время, – говорит он мне.

Мой телефон в целости и сохранности. Я тянусь в карман, достаю мобильник и смотрю на экран:

– Без двух минут восемь.

– Пора собираться.

– Bon voyage[4].

– Ты идешь со мной.

– Никуда я не пойду. Можешь хоть убить меня прямо здесь.

– Ну, зачем нам такие крайности? – он поднимается на ноги, морщась от боли. – Я просто выволоку тебя в одних трусах. Или без них. Народу будет предостаточно, без внимания не останешься.

Странная и весьма непредсказуемая машина – человеческий мозг. Прямо сейчас, среди осколков посуды и останков моей жизни, мне казалась, что будет не так страшно умереть, как появиться на публике, в чем мать родила.

На мне шикарный приталенный брючный костюм-двойка из нежной, снежно-белой ткани. Я сама выбрала его из бесконечно длинной шеренги одежды под чехлами с громкими именами. Брезгливости не осталось – если уж она так щедра, что с готовностью делится со мной своим мужчиной, то уж костюм для неё будет меньшей из потерь. Я обуваю ярко-красные лодочки на высоченных шпильках. Я стягиваю волосы в низкий хвост и делаю из них пучок. Fame fatale, говоришь? А по мне, так твой личный клоун, а потому я выбираю самый алый, самый кровавый оттенок из огромной коллекции помад – им еще ни разу не пользовались – и крашу губы. Больше из косметики на мне не будет ничего.

Я спускаюсь к входной двери, кладу ладонь на датчик и он с тихим щелчком открывает дверь. Лифт открывает передо мной двери, я захожу и прикладываю палец. Несколько минут молчания и двери снова открываются – в крошечном холле, где по обе стороны от лифта стоит вооруженная охрана, стоят четверо, и от них, чистеньких, выглаженных, выкормленных, постриженных, выбритых, облитых дорогим парфюмом, за версту воняет дворовой псиной. И будет вонять всегда. Что бы они ни делали, чем бы ни прикрывали и не замазывали свою звериную сущность, она все равно будет пробиваться сквозь лоск и блеск тонким шлейфом аромата запекшейся крови.

Они поворачивают морды и смотрят на меня. Егор, бросая быстрый взгляд, снова становится Молчуном и упирается глазами в пол, Низкий проводит по мне взглядом с ног до головы и его взгляд приковывается к губам, Белка растягивает свои губы в похотливой улыбочке и подмигивает мне.

Я подхожу к Максиму – он смотрит на меня сверху вниз, снисходительно задрав курносый нос, и в ледяных глазах цвета стали я вижу искры.

– На шлюху похожа, – говорит он.

– А ты на человека, – отвечаю я.

Улыбка одним уголком губ.

Грохочет музыка, в темноте взрывается свет, искрят прожекторы и пиротехника.

Мы пляшем. Вокруг меня люди, которых я не знаю. Мы скачем, как сумасшедшие. Мои туфли у меня у руках, потому как невозможно прыгать, когда у тебя под пятками двенадцатисантиметровые гвозди. Мы скачем, словно Земля остановилась, и мы заводим её «с толкача». Мне тошно, а потому я ору и пляшу. Я закрываю глаза, чтобы не видеть, как собачья свора сидит за столом и пьет все, что горит. Пьет, ест, вкидывается наркотиками, хохочет, закрывает глаза и скалит клыки от удовольствия, ласкаемая шлюхами моложе и гораздо красивее меня. Они отмечают победу зла над добром и не скупятся – здесь уйма людей, много еды, бесконечный поток алкоголя и наркотиков, дешевого секса и музыки. В «Сказке» можно все.