Мы с тобой – единое целое.

Он опускается вниз, он целует мою грудь, живот, лобок. Я останавливаю его. Он смеется, и его горячее дыхание, сладкие губы покрывают поцелуями мои бёдра.

Он ложится на кровать, поворачивается на спину:

– Иди ко мне.

Я подползаю и ложусь рядом. Моя голова ложится на его грудь. Мое тело начинает неистово трястись.

– Ну, тише, тише… – шепчет он, и его рука, с разбитыми костяшками, в засохшей крови, нежно гладит меня по спине. – Напугалась?

Я отчаянно киваю, думая, что же творится в его безумной голове?

– Хочешь, я расскажу тебе, как я провел этот год?

Я не хочу, но говорю «да».

– Вспоминал мгновение, когда впервые тебя увидел.

Я все еще трясусь, его рука ласково гладит меня.

– Знаешь, как это бывает – видишь человека и – бах! – сразу понимаешь, что он особенный. Намагниченный. К нему так и тянет прикоснуться. И ведь еще ничего о нем не знаешь, и даже сообразить толком не успеваешь, нравится он тебе или нет, а магнит чувствуешь. Он светится внутри человека и тянет.

Его рука замедляется, дыхание становится глубоким, ритмичным, как приливные волны. Вдох – выдох, вдох – выдох. А я все никак не могу унять свое тело.

– У тебя внутри магнит, Кукла.

Его голос ленивый и тихий:

– Ты была права – я не буду жить долго и счастливо. И уж точно подохну не своей смертью, – он тихо смеется, и его рука замирает, укладываясь на моей спине. Вдох – выдох, выдох – выдох. – Поэтому я так тороплюсь. Вот сейчас ты в моих руках, и я поверить не могу, что ты и правда существуешь. И ты права – я мерзкий ублюдок, я – король бездомных собак, я – крот, и я всю свою жизнь копаюсь в земле, среди грязи и червей, – я чувствую, как его рука становится ленивой и тяжелой. – Я – грязный крот, который по счастливой случайности вылез на поверхность и увидел солнце. И не смог забыть этого. Но я – не простой крот, я – крот, который сумел затащить солнце в собственную нору! Я сделал невозможное. Так неужели ты смеешь думать, что я отпущу тебя? Нет, – его руки вжимают меня в его грудь – Ты будешь жить здесь, ты будешь освещать эту грязь и всю жизнь проживешь под землей вместе со мной, бок о бок с червями.

Я лежу у него на плече и думаю, каково это – быть нежеланным ребенком? Не иметь того, что большая часть людей воспринимает, как должное – любовь своих родителей? И можно ли то, что с ним было, вычитать из общей суммы того ужаса, что он творит? Можно разделить его мерзкую душу на его несчастное детство, чтобы получить меньшее число грехов на итоговой чаше весов?

Его рука лежит на моей спине, его дыхание – глубокое и ровное, сердце сонно бьется под ребрами. Он замолкает. Я поднимаю голову и еще долго смотрю на спящего зверя.

Я свернулась калачиком на диване, положив голову на широкий мягкий подлокотник и поджав ноги. Я смотрела, как Белка кривлялся, изображая вчерашнее побоище в лицах. Редкостная тварь и придурок. Злобный клоун. Чем больше я его узнаю, тем отвратительнее мне кажется его кукольное лицо. Сейчас, кстати, оно уже не было таким слащавым – под левым глазом расцвел огромный синяк, бровь рассечена и доставляет ему немало хлопот каждый раз, когда он шевелит ею. У него перебинтованы костяшки обеих рук, как и у Низкого. Как и у Максима.

До секса в то утро дело так и не дошло – проснулись мы очень поздно и встали не потому, что выспались, а потому, что внизу хлопнула входная дверь и пришли прямоходящие собаки. И теперь Белка выдает очередную несуразицу, все трое смеются. У меня – мороз по коже. Я смотрю на свои ноги – там, положив голову на мою задницу, лежит Максим. Он пристроился, просунув ладонь между моими бедрами, и, обвивая ею одно из них, то поглаживает его большим пальцем, то тихонько сжимает. Его тело раскинулось на диване – отмытый, отчищенный, одетый в чистую, глаженую, дорогую одежду, но в синяках, порезах, с перебинтованными костяшками, он снова был тем, кем я увидела его впервые – откормленной дворнягой. Он смеялся, глядя на Херувима с подбитым глазом, и, время от времени, поворачивал голову, чтобы поцеловать мой зад. Никого из присутствующих это не смущало. Никого, кроме меня. Я чувствовала себя собакой, которая вынуждена любить своего хозяина, какой бы тварью он ни был. Я все еще чувствовала кровь на своей коже, хотя уже приняла душ. Дважды.

– А где Егор? – спросила я, пока Низкий и Белка обменивались бредовыми, ничего не смыслящими фразами.

Максим повернул голову ко мне:

– А он у себя дома.

– Я думала вы живете вместе.

– Нет. Он уже полгода живет со своей девушкой.

Вот это да! Я удивленно посмотрела на него, и Максим расплылся в довольной улыбке, которая заразительно перекинулась на мои губы:

– Они живут вне «Сказки»?

– Нет, они здесь. У них свои апартаменты.

– И она согласилась жить здесь?

– Ты же живешь, – парировал он, хитро улыбнувшись одним уголком губ.

Мне стало нехорошо. В животе взорвалась ледяная бомба, и побежала по венам.

– Мне казалось, что мы сошлись на том, что я здесь в гостях. До того момента, пока не понадоблюсь.

Он смотрит, он улыбается:

– Тебе показалось.

Улыбка растянула его губы.

На столе тихонько звякнул мой телефон – пришло сообщение. Максим вопросительно вскинув брови. Я бросила быстрый взгляд, а затем поднялась, чтобы взять мобильник, но он остановил меня:

– Сиди, – тихо сказал Максим, а затем обратился к Низкому, который был увлечен тем, что подкидывал в воздух попрыгунчик, размером с мячик для гольфа. – Блоха, кинь телефон.

Низкий нагнулся, взял телефон со стола и бросил его Максиму. Тот поймал его. Я потянулась, чтобы забрать его, но Максим убрал мою руку:

– Подожди.

У меня внутри похолодело. Странно, ведь прятать мне нечего, но, несмотря на это, я чувствовала себя преступницей. Он разблокировал экран, нажал иконку сообщения. Оно открылось. Тот пробежался глазами по тексту и улыбнулся, а затем протянул мобильник мне, потеряв к нему всякий интерес. Я же ненавидела его за те две минуты, что он заставил меня почувствовать себя еще хуже, чем было.

Все – одной строкой, ни одного знака препинания, «здесь» через «с» и «классные» с одной. Хоть там все хорошо.

К горлу подступил ком. Только бы не разрыдаться при этих ублюдках. Я убрала голову Максима с моей задницы, поднялась с дивана и прошла на кухню. Мне плевать, что он там думает, плевать, понравилось ему или нет – я больше не хочу смотреть на этих идиотов.

Быстрым шагом пересекаю кухню, подхожу к холодильнику и открываю дверцу. Не знаю, зачем – мне сейчас кусок в горло не полезет – просто пытаюсь сделать хоть что-нибудь, что отвлечет меня от всего того, что было со мной, вокруг меня и во мне на данный момент. Не получилось. Мое лицо скривилось в плаче, я закрыла рот рукой и тихо заплакала в лицо холодильнику. Моя жизнь стремительно летит в тартарары, я не могу остановить ход событий. Меня купают в крови, а я молча смотрю. Вчера я видела смерть людей, сегодня их оплакивают родные, а я сижу на диване, смотрю, как он зацеловывает мой зад, а его дружки смеются над вчерашней бойней.

– Что тебя там до слёз расстроило, Кукла? Прокисшее молоко мы как-нибудь переживем.

Я затыкаюсь.

Он подходит ко мне сзади, обнимает, закрывает холодильник и разворачивает лицом к себе:

– Ну что…

– Максим, я больше не могу. Я устала и хочу домой!

– Ну, начинается… – вздыхает он.

Я поднимаю на него глаза.

– Ты слышишь меня? Я ХОЧУ ДОМОЙ!

Он смотрит на меня и… совершенно ничего не отражается на его лице. С его точки зрения эта тема закрыта. Тогда почему я все еще продолжаю надеяться? Наверное, из-за сообщения моей дочери – она напомнила мне, что «Сказкой» моя жизнь ограничиться не может.

– Мне через неделю выходить на работу. Думаешь, моего отсутствия никто не заметит?