– Я люблю тебя, Максим.

Он сжимает меня так сильно, он дышит рвано, часто, он еле может говорить:

– Ну, так останься со мной! Останься и люби меня! – он отстраняется от меня, он обнимает ладонями мое лицо, он заглядывает мне в глаза, ища в них прощение. – Прости меня, Маринка. Прости и забудь все, что было! Я стану лучше, я все прекращу. Закрою двери, взорву этот гребаный завод, снесу все к чертям собачьим, только останься…

Я смотрю на него и понимаю – не снесет, не забудет, не перестанет. Он тоже понимает это, и серые глаза наполняются рафинированным отчаяньем:

– Ну чего ты хочешь от меня? Я не умею быть другим, я не научен быть хорошим. Так, может, это и есть самое главное во мне? То, что я такой урод и делает меня таким… таким, каким никто не хочет быть. Но может, за это ты и любишь меня? Помнишь, «Лабиринт[5]»? Старый – престарый фильм, детская сказка, но там, в самом конце… совершенно не детская мудрость. Помнишь? «Бойся меня, люби меня, и я буду твоим рабом» – помнишь это? Я все, что угодно сделаю, только останься! Умоляю тебя, Маринка… Пожалуйста…

Соньке здесь оставаться нельзя. Я без Соньки – живой труп, как и Максим без меня.

– Максим, – я смотрю в серые глаза, полные боли. Ненависти там больше не осталось – её выжгла любовь. – Свою дочь я люблю больше.

Есть моменты, когда жизнь рушится. Есть люди, способные перевернуть твой мир. Есть решения, от которых зависит все.

Он смотрит, он думает, он судорожно ищет ответ. Он кивает быстро, нервно:

– Тогда давай бросим монетку. Я предлагаю тебе пари – последняя игра.

Мы спускаемся вниз.

Я подхожу к Соньке, беру её за ручки и поднимаю с пола:

– Пуговица, я ненадолго спущусь вниз. Нам с Максимом нужно съездить по делам. Ты останешься с Пашей, Артемом и Егором, ладно?

С этими словами я поднимаю глаза на Белку. Он смотрит на меня серьезно и молчаливо. Я перевожу взгляд на Низкого – тот смотрит на меня исподлобья, взгляд его напряжен. Я смотрю на Егора, но его глаза тут прячутся под веками, опущенными к самому полу – его брови хмуро сходятся на переносице, его губы поджаты. Они все поняли, чутьем учуяли, что должно произойти что-то серьезное. Белка и Низкий обмениваются взглядами, а затем одновременно смотрят на Егора. Тот кусает губы. Господи, как они слышат друг друга без слов? Как читают мысли?

– Егор, топай домой – слышно позади меня. Голос Максима тихий и до того спокойный, что мне становится не по себе от этой молчаливой истерики. Всем становиться не по себе.

Молчун поднимается, перешагивает через «монополию» и подходит к брату – поднимает глаза:

– Ты скоро вернешься? – спрашивает он.

– Скоро, – кивает Максим. – Оглянуться не успеешь.

Егор кивает. Егор верит. Егору ничего не остается, кроме веры. Он пересекает гостиную, быстрым шагом направляется к двери, открывает её и выходит из квартиры.

Я едва не вою. Я сдавлено говорю:

– Соня, Пуговица, сходи наверх, принеси мне кофту, а то я забыла.

– Ладно, – говорит немного смущенная, но ничего не подозревающая дочь. – Черную? С длинными рукавами?

– Да, зайчик.

– Сейчас, – говорит она и поднимается на ноги.

Она легко и быстро пересекает гостиную и поднимается наверх. Черная кофта где-то очень далеко, так что у меня есть время.

Мы остаемся вчетвером. Я смотрю на Белку – голубые глаза бездонные, и где-то на дне этого океана рождается боль. Он переводит взгляд кукольных глаза с меня на Максима, и я впервые вижу растерянность на его прекрасном лице. Наверное, именно так он выглядел до того, как стать омерзительной тварью – очень красивый, очень тонкий, почти прозрачный, хрустальный мальчик. Он останавливает взгляд на Максиме:

– Макс, перестань… – говорит он. – Пусть идет. Опусти их и пусть они живут, как жили, а?

Я смотрю в его глаза и понимаю – Белка – тварь, сука, не человек, мерзкое животное, которое уже ничто не спасет… но, когда речь заходит о тех, кого он любит, тех, кто ему дороже его собственной шкуры, он становиться таким же, как все – слабым, голым и совершенно беззащитным. Простым смертным.

Максим смотрит на него. Максим улыбается. Максим виновато пожимает плечами:

– Не могу, – еле слышно говорит он. – Уже не могу.

Белка хмурится и прячет глаза, Низкий часто моргает и шмыгает носом. Максим говорит им:

– Егора к ним не подпускайте. Держите его подальше от Сони.

Белка бросает быстрый взгляд, снова прячет глаза и кивает. На его кукольных глазах наворачиваются слезы. Я смотрю на него и думаю – какой бы черной не была душа, а слезы у него, как у всех – прозрачные.

Мы стоим у железной двери и держимся за руки. Мы смотрим на огромную стену и на железное полотно двери, покрытое ржавчиной. Щеколда на ней совсем как новая.

Максим поворачивается и смотрит на меня:

– А давай сбежим? – улыбается он, не скрывая грусти в глазах. – Давай заберем твою дочь и рванем в деревню? Куда-нибудь в глушь, где люди даже не догадываются, что телевидение уже давно цветное, а?

Я смеюсь. Я смотрю на его лицо и запоминаю каждый изгиб.

– Ты там через неделю всех перережешь, и останемся мы втроем в этой глуши. А потом ты и вовсе останешься один.

Максим смеется, Максим кусает губы от боли, и кивает. Максим ненавидит себя. Никуда ему не уехать от зверя, что сидит внутри.

– Ладно, – говорит он, – Даешь мне пять минут, а потом заходишь сама. Уговор такой…

– Я помню, помню, Максим.

– Нет, давай все-таки повторим – если ты находишь меня – я вас отпускаю, если нет – вы остаетесь, и ты уже никогда не заговариваешь о том, чтобы уйти или покончить с собой – приспосабливаешься и радуешься жизни, в том её варианте, в каком есть – с Соней или без неё. Договорились?

– Договорились, – киваю я.

Он не оттягивает момент – он отпускает мою руку и быстро исчезает за железной дверью.

Я жду положенные пять минут, и захожу следом.

Заброшенный завод молчалив и тих. Я иду по широкой улице и верчу головой – в прошлый раз как-то не было времени осматриваться, так что я верчу головой. Я никуда не тороплюсь. Огромные здания пустыми глазницами окон смотрят на меня свысока – им до меня дела нет. Им вообще никогда не было дела до того, что здесь происходило. За неимением выбора, они молчаливо прощали людям все, что те творили на глазах у них.

Я иду вперед, медленно обходя кучи мусора и ямы в асфальте. Справа от меня потянулась длинная цепь двухсотлитровых бочек. Я дохожу до тех, что почернели от пожара и вспоминаю Светку. Она осталась в прошлой жизни. Как и многое из того, что было до «Сказки». «Сказка» непривычно тихая и молчаливая. «Сказка» молчит и смотрит на нас. Сегодня тот день, когда «Сказка» разрешает нам просто побыть вдвоем – она не выкручивает руки, не заламывает шею, не учит уму-разуму. Она просто есть.

Я прохожу мимо цеха и смотрю в огромную черную пасть гигантских ворот. Я пытаюсь представить себе, как выглядело это место до того, как стать вытрезвителем опьяненных человеческой глупостью мозгов. Я представляю себе, как много здесь работало людей – они, как мураши, бегают по исполинским зданиям и о чем-то говорят, спорят, смеются, машут руками и доказывают свою правоту. Здание дышит, здание живет, здание пышет жаром, создавая внутри себя что-то нужное, ценное и полезное. Здесь громко, шумно, многолюдно и жарко. Здесь кипит жизнь.

Сейчас здесь только пустота и мрак.

Я прохожу мимо, потому что мне сюда не нужно. Я иду дальше. Максим думает, что я не догадаюсь. Но я точно знаю, куда иду. Я прохожу длинные вереницы домов, чьи стены давно забыли звуки человеческих голосов – люди бросили их, оставили умирать. Я иду мимо огромного длинного административного корпуса, где когда-то ни на секунду не замолкали голоса и трель телефонных аппаратов. Я подхожу к длинной пожарной лестнице и поднимаю голову вверх, пытаясь сосчитать ступени. Там наверху на шестом или седьмом этаже есть окно с выбитым стеклом. Там я пряталась, когда впервые встретилась со «Сказкой». Там Максим впервые обнял меня. Сначала я думаю вернуться и пойти по лестнице внутри здания, но потом вспоминаю, как там темно, и протягиваю руку к самой нижней ступеньке. Я поднимаюсь наверх и стараюсь не смотреть вниз. Я боюсь высоты. Добравшись до того самого окна, я натягиваю на ладони рукава кофты и забираюсь внутрь. Мои ноги касаются бетонного пола, и я слышу хруст стекла под ногами. Внутри все сжимается. Я распрямляюсь и поворачиваюсь.