Он сидит прямо на полу, прислонившись в голой бетонной стене спиной, и смотрит на меня. Я смотрю на него и не могу сделать шаг. Мне больно. Мы смотрим друг на друга и молчим. Как же все зашло так далеко? Как же мы довели до такого? Ему больно. Мне просто невыносимо.

– Посиди со мной, – тихо говорит он.

Я подхожу к нему и сажусь на пол рядом с ним. Я прижимаюсь к нему и чувствую тепло его тела. Он смотрит на меня и улыбается грустно, но от всей души.

– Как ты узнала, что я буду здесь?

– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Просто знала и все.

Он кивает, а затем смотрит на свои руки и тихо говорит:

– Это был кабинет отца, – тихий вздох. – Он никогда не сидел там, где сидели «большие шишки». Ему с ними было до смерти скучно. Так он говорил.

Он замолкает, а я смотрю на останки прошлого и пытаюсь нарисовать себе картину того, как все было, когда было живым.

– Знаешь, а ведь люди его любили, – говорит Максим. Его губы растягиваются в быстрой усмешке. – Он был хорошим руководителем и справедливым начальником. Он умел говорить со всеми – от простых работяг до руководителей юридических отделов. Он мог сутками проводить время на заводе. Здесь он и провел большую часть своей жизни, все выходные и почти все праздники. Он всего себя израсходовал на то, чтобы его детище росло и развивалось. Он так любил свое дело, что это чувствовали все те, кто с ним работал. Все люди. Все, кто находился рядом с ним, невольно заражались его идеями. Он умел убеждать, умел уговаривать, умел заразить и очаровать, умел добиваться своего и гнуть людей. Но самое главное, что говорили люди – он умел слушать. Все кто знали его, считали его справедливым и честным. Они говорили – он из тех людей, что никогда не всадит нож в спину, – тут Максим начинает тихо смеяться. – Откуда же им было знать, что он не любитель всаживать ножи – он любитель резьбы по телу.

Я смотрю на него. Я безумно его люблю.

Он будто слышит меня и поворачивается ко мне:

– Куда ты пойдешь? Что будешь делать без меня?

Я молча мотаю головой, потому что не в силах выдавить ни слова. Я вот-вот зарыдаю.

Мой смелый крот, мой безумный король дворняг, мой повелитель отвергнутых и нелюбимых – я не буду жить, я буду существовать. Я буду дожидаться, пока уснет моя дочь, запираться в ванной, включать воду на всю мощь и что есть сил оплакивать нашу любовь! Пока кровь в жилах не свернется, пока не иссякнут слезы, пока боль не задушит меня и не превратит мою истерику в еле слышный хрип.

Я буду любить тебя…

Я чувствую слезы на своем лице. Мне все труднее дышать.

Он смотрит на меня, он судорожно скользит по мне взглядом. Он запоминает мое лицо, он любуется моей болью. Он любуется светом солнца, которое затащил в свою нору, чтобы как следует запомнить, чтобы обжечься, как следует, и притупить боль, которая рвет его на части где-то там в груди. В его серых глазах – океан. Он стекает огромной, прозрачной каплей и сползает вниз по бархату кожи, оставляя сверкающую дорожку.

– Хочу, что бы помнила, что ты самая удивительная из всех…

– Перестань! – рычу я. – Не смей! Не смей так поступать со мной!

Слезы хлынули из моих глаз. Я уже ничего не могу поделать с собой – я рыдаю, я судорожно хватаю воздух, я пытаюсь ловить воду руками, но её так много! Господи, откуда во мне столько воды?

Он разворачивается, он обнимает меня и прижимается губами к моему уху:

– Ты самая удивительная, самая красивая, и самая нежная женщина во всем мире. Я это знаю, потому что я видел так много женщин… Господи, ты даже представить себе не можешь, как много в тебе сладости, как много света, как в тебе хорошо… Не понимаешь, не видишь себя моим глазами. Наверное, поэтому тебе так трудно понять, почему…

Я чувствую, как что-то холодное и острое упирается в мою шею прямо у основания челюсти.

Я замираю.

Он слушает мое дыхание, чувствует пульс под кожей.

– …почему мне так сложно, так невозможно отпустить тебя.

Холодное и острое давит на мою шею, спускаясь вниз по аорте.

– Я без тебя не смогу.

Я давлюсь воздухом, я ловлю ртом воздух, страх, ужас сковал меня и я застыла.

– Мне уже невыносимо больно, и я представить себе не могу, что будет, когда ты шагнешь за порог…

Холодное и острое спускается, задевая ключицу, залезая в разрез на груди.

– Невозможно жить так же как жил, после того, что было с нами, понимаешь? Это – как взрыв, как атомная бомба, как ядерная война, как Чернобыль – после этого невозможно жить так, как раньше. Нельзя сделать вид, что этого не было! Потому что вокруг одни руины, радиация и смерть.

А затем он берет мою руку и вкладывает туда холодное и острое – тонкий, узкий осколок стекла, вырванного из рамы, недостаточно острый, чтобы порезать руку, но достаточно длинный, чтобы проткнуть шею.

– Держи, Кукла, – шепчет он. – Держи крепко, потому что это единственный ключ от твоей свободы. Я тебя не отпущу, даже не мечтай. Если хочешь быть свободной – придется убивать.

Он нежно гладит мою шею ладонью, он нежно касается губами моих губ. Он берет мою руку с зажатым в ней куском стекла и ведет вниз. Он прижимает острый конец к своему животу, направляя его чуть правее от центра. Мое дыхание становится похожим на хрип, я опускаю глаза вниз и смотрю, как огромный осколок упирается в Максима чуть ниже и правее центра.

Я – твое стекло.

Я поднимаю голову, я смотрю ему в глаза, я истерично шиплю:

– Я не смогу. Я не смогу этого сделать!

Его голос, полный тихой ярости, спаянный с любовью в единое целое:

– Не сделаешь – я приду за тобой. Боюсь, ты даже не успеешь переступить порог своего дома. И уж тогда я точно посажу тебя на цепь, потому что я слишком боюсь выпустить тебя из вида хоть на секунду. Прости, но я и думать не буду, хорошо ли тебе – я просто буду любить тебя, как умею. А умею я так же, как любил мой отец – СЛИШКОМ сильно.

Его вторая рука притягивает меня к нему, и ткань под острием начинает натягиваться. Я чувствую, как она упирается в его тело, как прогибается под стеклом его бархатная кожа.

– Почему ты не можешь остановиться? – плачу я. – Почему просто не скажешь «стоп»? Прикажи себе, заставь себя!

– Я не умею. Я не могу. Мне невыносимо жить, как другие – я максималист. Я как те парни, вернувшиеся с войны – они спиваются, скалываются и режут себе вены, потому что после того, через что они прошли, тишина окружающего спокойствия оглушает их. Это невыносимо терпеть, это убивает тебя. Но медленно. Медленно и очень мучительно. А я так не хочу. Ты пойми – как только ты выйдешь отсюда, мне жить ровно столько, сколько понадобится, чтобы добраться до своей квартиры, подняться наверх и намылить веревку. Я все равно прямо сейчас приду домой и вздернусь. Я без тебя не смогу, так уж лучше я сдохну от твоей руки. Пусть это будет как поцелуй, а не как удавка.

– Максим я не смогу!

– Посмотри на меня, Кукла! – рычит он, сквозь ярость и слезы, и я смотрю в его глаза. – Посмотри, что я делаю! Я убиваю, я калечу людей! Я никого не жалею! Так что же ты смотришь? Что же ты ничего не делаешь???

– Я не умею!

– Так учись! – рявкает он. – Потому что как только я доберусь до тебя, у твоей дочери уже не будет шансов вырасти нормальным человеком. Она…

Он замолкает, давится последним словом. А чувствую, как мою ладонь заполняет теплая, густая жизнь – она стекает по моей руке, она капает на мои колени, она заливает все вокруг…

Я подскакиваю, я в ужасе отпрыгиваю назад и пячусь к окну, глядя на Максима – в боку торчит осколок стекла и кровь льется из его бока, заливая его руку, которой он зажимает рану, переливает через пальцы и хлещет сквозь дыру, заливая собой его рубашку, джинсы, стекая на бетонный пол. Господи, как много крови!

Он покусился на святое. Он задел за самое больное!

Я кричу, я закрываю руками рот, но они все в крови. Я смотрю на него и вижу, как он улыбается, как закрывает глаза и наслаждается болью. Он стискивает зубы и все крепче сжимает руку на животе. Я смотрю на него и не верю своим глазам – это неправда. Это все какой-то страшный сон. В какой-то момент, на считанные доли секунды, в моей голове наступает штиль – звуки, запахи, свет, время – все останавливается, и я смотрю, как по полу струится его жизнь. Один, два, три… секунды отсчитывают ход времени, а я все смотрю, как алая кровь, льется, смывая собой грязь с бетона.