Чем я думала, когда отправляла на выход единственного человека, который потенциально мог бы защитить меня? Не знаю.

Просто, откуда-то, я знала, что произойдет дальше.

За шаг до того, как Кирилл дотягивается до дверной ручки, черная тварь срывается с места и перелетает через всю комнату, приземляясь на стене рядом с дверным проемом с мерзким шлепком куска тухлого мяса, складываясь, как паук. И пока медлительный и, по меркам твари, совершенно слепой Кирилл берется за ручку, её вытянутое лицо в паре сантиметрах от его плеча. Кирилл ничего не видит – Кирилл просто открывает двери и выходит в коридор второго этажа, а мерзость, подрагивая всем телом, подергивая конечностями и головой, неслышно и очень быстро, вышвыривая из реальности кадр за кадром, спускается на пол и идет за ним.

Собираюсь ли предупредить его?

Нет.

Но прежде, чем уйти, прежде чем оставить меня, тварь поворачивается и смотрит на меня единственным глазом.

А затем с громким хлопком закрывает за собой дверь.

***

Я уже не бегу, но иду очень быстрым шагом. Меня трясет, но это последствия пережитого, так что должно пройти. Должно. Дорога безлюдная, но это только до поворота, а там дальше много людей, и я ускоряю шаг, чтобы побыстрее оказаться в их водовороте. Сейчас мне уже не так страшно, но дома оставаться я не могу – мне всюду мерещится черная тварь, в каждом углу, за каждым поворотом, в каждом скоплении тьмы и сгустке мрака.

Что это вообще такое? Откуда оно взялось? Что за тварь такая и что ей нужно от меня?

Мои шаги по дороге слышны, как глухие удары барабанов – раз, два, раз, два.

Что она может мне сделать? Вот это, пожалуй, главный вопрос? Она вообще реальна?

Я вспоминаю парту блондинки и скользкую слизь, капающую с её сумки.

Еще как реальна!

Твою мать. Мать твою!

Узкая улица вливается в широкий поток людей и машин. Слава Богу. Я шагаю уже не так быстро, сердце успокаивается и дрожь в руках уже практически не видна. Затравленным зверем я озираюсь по сторонам. Люди меня не замечают – они спешат по своим делам, и я не вхожу в зону их интересов, поэтому я для них невидимка. Быстро пересекаю огромную стоянку перед торговым центром, рассекая потоки людей, идущих мимо в разных направлениях. Я иду к центральному входу, но мне не туда, я прохожу мимо, чтобы добраться до огромных ворот с торца здания. Я огибаю стену, заворачиваю за угол, и мне в лицо светит яркая вывеска:

«Автомойка 24/7»

Несколько машин дожидаются своей очереди – две легковушки и один внедорожник стоят одна за другой, напротив въезда. Рядом с урной курят хозяева машин. Открытая пасть ворот светится, оттуда льется музыка, мелькают фигуры автомойщиков, словно мурашей, снующих туда-сюда вокруг мокрых авто – кто-то напенивает, кто-то «отбивает» машину из аппарата высокого давления, кто-то вытирает насухо, кто-то забирается в салон с тряпкой и стеклоочистителем. Тут жизнь бьет ключом и некогда рассиживаться, а иначе не заработаешь. Интересно, где работала незолотая молодежь до того, как начали массово открываться автомойки? Это хорошо, что ворота уже открыты, иначе пришлось бы продираться мимо администратора, а это мне сейчас совершенно ни к чему. Я прохожу мимо троих, что курят у самых ворот и устремляюсь прямо в облако пара, музыки и болтовни. Прохожу мимо одного поста, второго, третьего, подхожу к четвертому и изо всех сил напрягаю глотку:

– Привет. Нам надо поговорить.

Он поворачивается ко мне, и задумчивый взгляд обретает осмысленность – грубую и жестокую. Не выключая «Кёрхер⁶», он отводит глаза и кричит, пытаясь переорать автомат:

– Я занят!

– Хрена с два! Ты просто говорить не хочешь! – ору я.

– Хотел деликатнее!

– В задницу твою деликатность! Мне очень нужно поговорить!

– Мне некогда!

– Значит, я буду ждать, пока освободишься! – крикнула я, развернулась и пошла на выход. Мне все равно стоять ли возле ворот мойки или у него над душой – домой мне дороги нет, так что выбирать не из чего.

Тим смотрит мне в спину и хмурит брови – так он становится похожим на сурового самурая – а затем выдыхает, матерится и кричит кому-то из парней, чтобы тот подменил его.

Он догоняет меня у самых ворот. Честно говоря, когда я слышу его топот за своей спиной, с меня словно снимают слона, который все это время сидел на моей шее. Он поравнялся со мной, мы огибаем здание и заворачиваем за угол, где практически никогда нет людей и шума – здесь можно нормально поговорить.

– Что случилось? – спрашивает Тимур.

Я поднимаю глаза. Синяк стал еще темнее, а по краям уже превратился в тошнотворно-желтый, густые черные брови нахмурены, глаза смотрят в пол и время от времени бросают на меня взгляды, словно камни – крохотные, быстрые и весьма болезненные. Губы поджаты, нос – в пол. Опускаю глаза – руки в карманах. Он переминается с пяток на носки. Психует. Конечно, я бы тоже психовала, если бы мне дали от ворот поворот на глазах у изумленной публики. Понятно, что никто толком не слышал, о чем мы говорили, но те, у кого ушки на макушке да нет проблем с совестью, кое-что да услышали. А те из них, у кого язык, как помело, не побрезговали растрезвонить новость по всему учебному заведению. Опыт показывает, что если в этом нехилом уравнении остается всего лишь один – единственный человек – на следующий день о тайнах твоей личной жизни знает весь колледж.

Ну и с чего мне начать? Сказать, что мне жаль? А если мне не жаль? Если я была совершенно откровенна тогда и не хочу врать сейчас? Я в него не влюблена ни капельки, но он – мой самый близкий человек. Так неужели я виновата в том, что он – мужского пола и весьма некстати влюблен? Мне сейчас позарез нужен друг, а не парень, так как мне отделить одно от другого и, желательно, без использования хирургической пилы и скальпеля?

– Мне мерещится жуткая тварь, – говорю я. – Я вижу то, чего нет.

Смотрю на его глаза, которые становятся круглее, на открывающийся рот, слышу ошарашенное безмолвие и думаю – угадала я или нет?

***

Мы сворачиваем к узкой улочке, что ведет к моему дому и остаемся совершенно одни – если еще пару кварталов назад мимо проходили люди, то здесь уже никого нет. Мы идем вдвоем в кромешной тишине. Тимур обдумывает мои слова, а я мысленно благодарю его уже за тот подвиг, что он совершил для меня десять минут назад – отпросился с работы и шел со мной ко мне домой. Чтобы еще раз прояснить ситуацию и разрядить молчание, я говорю:

– Ты только не возомни там себе невесть чего, понял? Я тебя не на церемонию лишения девственности веду, а переночевать.

– Еще раз скажешь «лишение девственности», и я именно это с тобой и сделаю.

– Эй, полегче!

– А чего ты заладила? Меньше напоминай об этом…

– Просто хочу уточнить.

– Я тебя понял еще в первый раз.

– Просто хочу знать, что ты понял правильно.

– А если и неправильно, у тебя выбор есть?

Я искоса бросаю на него гневный взгляд. Он смотрит на меня и тут же примирительно улыбается:

– Да понял я, понял.

Мы подходим к моему дому, и Тим тихонько свистит:

– Ух ты, блин… громадина какая.

Тимур никогда не был у меня дома. Памятуя ситуацию с Анькой, я раз и навсегда зареклась знакомить мою маму с моими друзьями, и о том, что меня есть Тимур, не знает моя мама, а о том, где я живу, не знает Тимур. Дом у нас,и правда, большой, да только какой смысл в количестве квадратных метров, если ты себя чувствуешь в них как в тюрьме. Тюрьма, большая или маленькая, все равно остается тюрьмой.

– Заходи, – говорю я и бросаю быстрый взгляд на соседский забор – почему-то мне очень не хочется, чтобы Бредовый видел, как ко мне заходит мой лучший друг.

Пока мы едим, я рассказываю все, как было, кроме того, при каких обстоятельствах мне явилась черная тварь во второй раз.

– То есть, она реальна? – спрашивает он, облизывая пальцы от куриного жира.