– Еще как… – отвечаю я, потягивая сладкий чай.

– Ну а… – Тим оборачивается, оглядывается по сторонам и снова смотрит на меня, – сейчас она тоже здесь?

Я отрицательно мотаю головой.

Интересно то, что, похоже, он мне верит. А еще интереснее, что если его это и смущает, то вида он не подает. И мне становится важно, какой из двух вариантов верен.

– Тебя не смущает, что ты сидишь в одном доме с потенциальным психом? – спрашиваю я.

Он отрывается от куриного крыла и смотрит на меня:

– Судя по твоим словам, не потенциальный, а вполне себе действующий.

– Эй, эй… я бы попросила! Прибереги свои мыслишки до официального заключения специалиста.

– А оно будет?

– Если расскажу матери – обязательно.

– А ты собираешься рассказывать?

Я молчу и смотрю на него, он на меня, не переставая жевать. Я говорю:

– Не знаю, – тяжелый выдох. – Ты бы сказал?

Он снова принимается за куриное крыло и беспечно пожимает плечами:

– Не знаю. Смотря что ей было бы нужно от меня.

– В каком смысле?

– Ну… Если исходить из того, что ты говоришь, она просто приходит к тебе, так?

– Так, – согласно киваю я, глядя на то, как курица исчезает в нем кусок за куском.

– Ну, тогда я не вижу смысла пугать мать.

– Я тебя не понимаю.

– Я это к тому, что… – еще один кусок курицы пропадает в нем, – что она тебя не трогает, верно? То есть, это страшно, конечно. Я бы обосрался. Но ведь если отбросить предрассудки – страшно – и только. Она тебе не причиняет вреда.

– То есть, предлагаешь познакомиться с ней и пить чай вместе?

– А почему бы и нет? Может, эта хрень только на вид страшная. Ну, знаешь… – он пихает в рот кусок хлеба и запивает это внушительным глотком чая, – мы просто привыкли думать, что все страшное – опасно. Думаю, это влияние голливудских блокбастеров – и не более.

У меня глаза лезут на лоб, и не только от того, что он говорит, но и от того, сколько еды в него лезет. Как его родители кормят? А Тим невозмутимо продолжает:

– У нас на работе есть кот – жутко страшный. И я не преувеличиваю – у него одного уха нет, и он почти слепой, хвост переломан, а шерсть с него клоками лезет. Старый уже… – он откусывает от куриной ноги половину, – но знаешь, умнее и воспитаннее это скотины я еще не видел. И дело не только в том, что он гадит куда нужно, и даже не в том, что он до сих пор ловит мышей и даже крыс гоняет, хотя не видит уже ни черта. Главное – он никогда не орет, не лезет к тебе, не путается под ногами. Он приходит к тебе лишь тогда, когда точно знает, что ты ничем не занят. Откуда у безродной скотины такое чувство такта? Хрен знает. Я это к чему? Не все страшное – опасно. Так, может, тебе просто узнать… – тут он задумался или замешкался, – понять, чего оно хочет от тебя?

Смотрю на него и думаю, кто из нас больше псих?

– Тим, у меня, возможно, начинается психиатрическое расстройство, а ты предлагаешь мне его изучить?

– Ну, а какой выбор у тебя есть?

Или псих, или гений. Он говорит:

– Если я что и понимаю в психических расстройствах, так это то, что если они есть – это данность, с которой ты ничего не можешь сделать. Иными словами – если ты сошла с ума, то это на всю жизнь. Так что… – он облизывает большой палец, – торопиться тебе некуда.

Я смотрю на него и понимаю, что в его словах определенно что-то есть. А еще я вижу, что его будущая жена будет всю жизнь стоять у плиты, потому как он сожрал цыпленка подчистую. Зато черная тварь рядом с ним не показывается, а это стоит того, чтобы вычистить для него холодильник.

Мамина рука резко поднимается, описывая в воздухе широкую дугу, и со всей силы лупит по моей щеке. Мне больно. Хотя не столько больно, сколько обидно.

– Еще раз… – шипит мама, и я вижу, как трясется её тело, – еще раз ты выкинешь что-то подобное… – её глаза красны, под ними залегли синяки размером с мой кулак, – … я тебя посажу на домашнее обучение, и ты света белого не увидишь! Ясно тебе? – шипит она сквозь слёзы, и тонкие паутинки слюны слетают с её губ. – Ясно???

Я киваю. Я потираю щёку и молча киваю в ответ. Я смотрю, как трясется на её шее золотая цепь с крестиком, вторя беззвучному такту дрожи её тела, и думаю, что получила, в общем-то, ни за что. Это была не моя идея, и я сказала маме об этом. Лучше бы не говорила, конечно, но на тот момент я так испугалась выражения её лица, что выдала Аньку с потрохами.

Боящийся несовершенен в любви.

– Если я еще раз услышу хоть слово об Аньке, я тебе голову оторву!

Я снова киваю. Нужно было молчать. Но я – трус.

– Ты поняла меня? – мамино дыхание доносится до меня отголосками её запаха, и я понимаю, что тру щеку все сильнее и сильнее. Мне уже больно не от удара, а от того, что я натерла себе кожу.

– Пошла к себе в комнату!

Я разворачиваюсь и бегу наверх. Всей душой желая громко хлопнуть дверью, я закрываю её так тихо, что даже мыши не догадались бы, что я наверху. Я сажусь на край кровати и думаю, как все нелепо получилось. Я не собиралась её пугать, у меня даже мысли не было обидеть её и заставить поволноваться, но по-моему, все восприняли это именно так – мое желание поквитаться за детские обиды. Все, кто помогал маме искать меня. Ох, как же много было взрослых! И все они смотрели на меня по-разному – калейдоскоп лиц, среди которых мелькает бледное лицо моего отца, родителей Бредового, и все они смотрят на меня с осуждением, тоской, жалостью, а некоторые с тем же гневным выражением, что еще долго не покинет лицо моей матери. Но большая часть смотрела на меня с облегчением. Еще бы! Три дня – немалый срок. За три дня можно нафантазировать себе все, что угодно – мой труп на дне колодца, части моего тела на заброшенном пустыре, запакованные в отдельные мешки, или переломанное до неузнаваемости, начинающее смердеть где-то в заброшенной канаве рядом с трассой, тело. Вариантов – масса, а три дня – очень большой срок. Нас с Анькой искали всем поселком (так называют наш район города те, кто живет в нем). Прочесали все улицы, прошерстили все подворотни, и в самую первую очередь прошлись по всем наркопритонам в нашем, не самом благополучном, районе. Забавно, но после этого к моим поискам подключились даже наркоманы, и дело пошло быстрее и информативнее, нежели, когда к делу подключилась милиция. Дети все-таки. Как оказалось, для большинства наркоманов это тоже свято, по крайней мере для тех из них, у кого еще остались святыни. А может, лишь потому, что все мы знаем друг друга слишком близко, слишком хорошо, ведь частные дома не умеют хранить секреты, и здесь люди все еще знают своих соседей в лицо – слишком мало людей, слишком низкие заборы, слишком ярко горят окна по ночам, и тут не до тайн – тут так много общего, что интимным здесь остается лишь то, что происходит в постели (да и то не всегда).

Нашли нас рядом с тем самым мостом, в нескольких метрах от него, на противоположном берегу. Мы сидели под огромной, раскидистой елью, которая скрывала нас длинными лапами, спускающимися до самой земли. Наверное, поэтому заметили нас не сразу. А когда увидели, события понеслись так быстро и громко, что мы перепугались – я вжалась спиной в ствол и огромными глазами смотрела, как совершенно незнакомые люди подбегают, бухаются на колени и осматривают меня, вцепляясь в руки, ноги, голову, облегченно вздыхая и плача от радости, остальные кричат, передавая по цепочке, что я нашлась – живая и невредимая (тогда еще не было такого количества «сотовых»). Цепочка все кричала и кричала, возвещая о том, что я жива, пока, наконец, не явилась мама – вся в слезах, с красными, ввалившимися от горя, глазами, трясущимися руками и засаленными, всклокоченными волосами (это было самым первым признаком того, что мама не на шутку испугалась, потому как в обычные дни её прическа безупречна). Её плач я не забуду никогда – это был сдавленный хрип, временами прерывающийся диким подвыванием. Плакала она так неистово, и плач её лился не из горла – он шел откуда-то из груди, вырываясь дикими воплями радости и боли из самого сердца, он волнами расходился от неё, заставляя плакать всех вокруг – женщины, молодые парни и девушки, взрослые матерые мужики рыдали, словно дети. Она вцепилась в меня, и я чувствовала, как её трясет – крупно, неудержимо, словно её тело ей больше не принадлежало. Она крепко прижимала меня к себе и рыдала на весь лес.