Я перевожу взгляд в дальний угол – мои зрачки расширяются, а уголок губ сам по себе ползет вверх.

Она стоит и подергивается, пристально глядя на пьянчугу. Он ей не нравится, так как он потенциально опасен. Так же, как она не любит наркоманов. Они для неё – непредсказуемы. Они для неё – монетка, подброшенная в воздух, а потому она опережает события. Вот и сейчас она выворачивает голову, всматриваясь мутным глазом и пустой глазницей в спину пьянице, и тонкие щупальца подрагивают в нетерпении. Она кажется такой большой в крохотном уголке местного магазинчика. Её тело дергается, но она не двигается с места. Для этого ей нужно мое разрешение.

Я её больше не боюсь, её уродство кажется мне привлекательным, потому что оно уникально. И еще потому, что она сильна. Моя нянька.

И тут мне в голову приходит мерзкая грязная мысль. Приходит уже не в первый раз, но всякий раз, когда она возникает в моей голове, я гоню её поганой метлой – она очень мерзкая. Правда, с каждым разом она все сильнее обрастет привлекательной оболочкой, прикрывая свое уродство блестками и цветами, от которых невозможно отвести глаз, она манит далеко идущими перспективами и сулит полную вседозволенность, переливаясь, словно новогодняя елка.

Итак, если одинокому и запуганному подростку достается власть, что он будет с ней делать?

Экспериментировать.

Что будет делать несмышленая пятнадцатилетняя девчонка, если поймет, что у неё в руках возможность поквитаться за свои детские обиды?

Фантазировать.

Что будет делать любой человек, если поймет, что все его поступки, какими бы мерзкими они ни были, останутся безнаказанными?

Нянька резко повернула голову ко мне и посмотрела – слышит мои мысли, предугадывает их ход и заранее знает, чем закончится предложение, лишь зарождающееся в моей голове.

Она делает шаг, и ломается пополам, словно ей перебили хребет – крадется, выгибая колени то назад, то в стороны, неестественно вертя головой. Она вздрагивает и выбрасывает кадр за кадром, всякий раз опережая мой глаз на сотые доли секунды. Она останавливается за спиной пьяницы, и под хруст своих позвонков выворачивает шею так, что теперь её лицо вверх тормашками. Зачем она так делает – не знаю. Мне все равно, потому что в следующий момент она делает то, что я хочу – одно из щупалец на её голове оживает и резко выбрасывается вперед, пронзая спину пьяницы, на считанные доли секунды погружаясь в его тело чуть ниже левой лопатки. Пьяный охает. Один укол, считанные мгновения, и щупальце вылезает из его тела, покрытое ярко-красной кровью. Пьяный хватается за сердце и бледнеет. Щупальце возвращается назад, а Нянька выворачивает голову в нормальное положение – она жадно всматривается в человека, что отходит от прилавка, шатаясь и кряхтя. Продавец – тучная, высокая женщина смотрит на него с подозрением, что тот сейчас блеванёт прямо на пол, но мгновением позже понимает – его не тошнит, ему стало плохо с сердцем. Спустя несколько секунд это же понимают и педиатр, и водитель, потому что пьяница оседает на пол – резко, неуклюже, задыхаясь и постанывая.

– «Скорую» вызывайте, – быстро командует педиатр.

Прыщавый, хоть и не сразу, но отшатывается назад, даже не пытаясь помочь, а водитель уже набирает «03». Педиатр бросает свой пакет, водитель забывает о том, что в магазине душно – они подбегают к пьянчуге и пытаются ему помочь, а я смотрю, как черная тварь высится над ними, глядя на свое творение – её тело дергается в приступах боли, её глаза жадно впитывают страх подступающей смерти, её лицо всматривается в агонию. Она счастлива. Счастлива, потому что сделала то, что я хотела. Она поднимает на меня глаз и глазницу, разрывает кожу на лице, чуть выше острого подбородка и открывает бездонную пропасть мрака внутри себя.

Кто дал мне право судить? Никто. Сама взяла.

***

Старый мост стонет и хрустит, а я хохочу – мне щекотно внутри и становится тяжело дышать от восторга, переполняющего меня. Восторга и страха.

Подо мной – камни, надо мной – Нянька и между ними – я. Застыла в шаге от смерти. Это чертовски страшно! Но восхитительно! Удивительно! Неповторимо! В такие моменты воздух – слаще сиропа, солнце – ярче золота, зелень вокруг – изумрудная и сверкает изнутри, слепит глаза – в эти мгновения жизнь такая острая, такая настоящая, что хочется кричать. И я ору – ору на весь лес, не боясь быть услышанной. Здесь никого и никогда не бывает.

Черная рука Няньки крепко обхватывает мое запястье и липкая мерзкая, прозрачно-розовая слизь стекает по моему предплечью. Я смеюсь. Меня забирает от её мерзости, я замечаю, как отвратительно-притягательна для меня её уродливость. Я перестала бояться её, потому что она лишила меня страха. Я всю жизнь жила в страхе, как в тюрьме, а она освободила меня – стала моей личной ветвью власти и повела за собой против шерсти. И, обретя свободу после стольких лет, я чувствовала себя пьяной. Когда висишь над пропастью, только и остается, что кричать, а от восторга или от ужаса – вам выбирать.

Нянька сидит на шатких перилах, и её ноги, неестественно вывернувшись, вцепились в перила тонкими пальцами ног, левая рука крепко впилась в деревянную перекладину, а правая обвила мое запястье. Она смотрит на меня и её глаза сверкают. Подо мной камни и чуть больше десятка метров высоты – близость моей смерти делает её живой. Не знаю, что внутри у этой твари, не знаю, о чем она думает, но она смотрит на меня так, как не смотрит никто – она до смерти восхищается мной.

Мои ноги болтаются над пропастью, мои легкие распирает смех, моя голова совершенно пуста.

Я свободна.

***

Возвращаюсь домой совершенно не той дорогой, какой привыкла – я просто бесцельно брожу между домами, разглядывая их, словно вижу впервые. Я иду и чувствую за своей спиной жуткое черное нечто, что следует за мной, куда бы я ни пошла – оно стало частью меня так быстро и легко, что теперь я не помню, как жила до этого. Я оглядываю дома – высокие и низкие, яркие и неприметные, крохотные и огромные, словно спящие монстры, тихие, как мыши-переростки, с синими, зелеными, коричневыми крышами и пластиковыми окнами, окутанные спускающимися сумерками, и чувствую нестрах.

Как же хорошо…

Прохожу мимо одного из переулков, и мой взгляд приковывает пламя – копна ярко-рыжих волос, веснушчатый нос и совершенно пустые глаза.

Рыжая.

В мгновение ока в моей голове вспыхивает мысль – о-о-очень мерзкая, очень жуткая, и я гоню её прочь. Но она, мелкая поганка, успевает наследить. Я улыбаюсь и прохожу мимо переулка незамеченной, но мысль, наследив, незамеченной не осталась. Я снова и снова твержу себе, что она настолько отвратительна, что само её появление в моей голове ставит меня наравне с худшими мира сего.

Но, ведь и трое на одного – не самый достойный поступок, верно?

***

Его я увидела на подходе к дому – за одну улицу до, и честно говоря, у меня просто не было выбора – общаться или нет. Он схватил меня за предплечье и потащил за дом – самый настоящий маньяк!

– Мне больно, блин! – пищу я.

– А мне щекотно… – бурчит он в ответ.

Тащит и злобно пыхтит – псих, не иначе.

– Идиот, я серьезно! – дергаюсь я и пытаюсь вывернуться, но он еще крепче сжимает мне руку, и мне ничего не остается, как послушно перебирать ногами, пытаясь успеть за его длинными, быстрыми шагами.

– Я, знаешь ли, тоже! – рявкает он, разворачивая меня к себе лицом.

Мы застыли друг против друга под двумя раскидистыми тополями рядом с плотным, высоким деревянным забором, а сгущающиеся сумерки доделали остальное – нас никто не видел и не слышал.

– Ты что о себе возомнила, а? Думаешь, можно вот так просто послать человека на хер?

– Я никого не посылала! И, чтоб ты знал – я имею полное право общаться или не общаться, с кем захочу и когда захочу.

– Хрена с два! – шипит он сквозь зубы. – Так не поступают! Так, черт возьми, не делают с теми, кто не сделал тебе ничего плохого! Я думал, мы – друзья!?