Дом с красной черепицей – это не Анькин дом. Это наш дом. Мы там жили до того, как мама обо всем узнала. Но после того, как мама своими собственными руками посадила отца, а меня осмотрел опытный психиатр, мы переехали в другой дом по его рекомендации.

И, да, когда мама неделю назад ездила в другой город по вопросу прошения о досрочном освобождении – это был отец. Это он подал прошение, а мама сорвалась, бросила всё и поехала поднимать на уши весь город, дабы никому и в голову не пришло удовлетворить ходатайство об условно-досрочном.

Моя мама знала, что у меня есть воображаемая подруга, но не знала, откуда та взялась. Несколько её вопросов и мои ссылки на всем известный факт, что у многих детей они есть, лишили её бдительности – она решила, что Аня рано или поздно исчезнет сама по себе, так же, как и возникла. Да вот только Анька не возникла сама по себе.

И вот почему я ничего не помню о своем прошлом – я подарила его, отдала даром другой девочке, которая сумела извлечь из него пользу, сумела сделать из него выводы и создать что-то полезное из того, что имела.

Поворачиваю голову и смотрю на рыжую – её грудь медленно поднимается и опадает, цвет лица снова приобрел легкий персиковый оттенок. Жить будет.

А я?

Ох, уж этот эгоизм… Что же с ним поделаешь?

И меня осеняет мысль, от которой мне становится так жутко, что меня пробирает дрожь – вот теперь мне стало действительно страшно. Только теперь. Почему? Потому что я понимаю, как много в моей жизни вымышленных любимых. Потому что всё это время, сколько бы он ни уходил от меня, сколько бы ни бросался грубостями и обещаниями «никогда больше» – все равно был рядом. Все равно был.

– Мам, а как же Тимур?

Мама замолкает, мама отстраняется от меня – её заплаканные глаза судорожно бегают по моему лицу:

– Кто такой Тимур?

Господи! Пожалуйста, только не это, Господи! Только не Тимура, прошу тебя, только не его…

Я закрываю глаза и молюсь – пусть хотя бы он, Господи, пусть хотя бы он будет РЕАЛЕН!

***

Как только «скорая» увозит рыжую в больницу, а нас с мамой отпускает полиция под словесную «подписку о невыезде», мы с мамой летим навстречу правде.

***

Я поворачиваюсь и еще раз смотрю через свое правое плечо – мама стоит через дом от меня и кутается в свой грязный пиджак, который мы подобрали на обратной дороге. Насколько она напугана, я вижу даже отсюда – на белом лице огромные глаза и тоненькая щелочка губ. Наверное, я выгляжу не лучше, но все же уж лучше я это сделаю – нажму кнопку звонка. Лучше я и лучше одна, чем моя мама или мы вместе.

Поворачиваюсь и снова смотрю на белую кнопку рядом с простой металлической дверью, выкрашенной зеленой краской. Бог ты мой, как это страшно! Как я боюсь, что двери мне откроет славянская красавица на девятом десятке, и на мой вопрос «Дома ли Тимур?» вопросительно поднимет брови, в том самом легко узнаваемом жесте, что красочнее любых слов лишит меня одного из самых близких людей. Словно контрольный выстрел – всего одно нажатие, и ты либо окончательно спятила, либо у тебя есть очень близкий, и, пожалуй, единственный друг из плоти и крови.

В том, что я спятила, мне подтверждений не нужно, но ведь даже психам нужны друзья, верно?

Есть ли он? Существует ли? Почему он так хорошо меня знает? Почему так терпим ко мне? Почему нам не нужно слов, чтобы понять друг друга? Он хороший или воображаемый?

Я жму кнопку звонка. Где-то в доме раздается приглушенная трель. Я жду. Мысленно я перебираю все возможные варианты того, какая участь меня ждет – возможно, Тимур действительно существует, и он – мальчик пяти лет отроду, которого я вырастила в своей голове, просто увидев однажды на улице и подумав: «Какой симпатичный мальчуган. Вырастет очень красивым». Или он – женщина по имени Тамара, которую мой мозг интерпретировал как мужчину, или, на худой конец, Тимуром может оказаться собака…

Меня трясет, потому что ничто не мешает мне выдумать его от начала и до конца – нарисовать его, как такого живого, такого настоящего, что я поверю, будто он ходит в мой колледж и очень нравится девушкам, поверю что рыжая без памяти влюбленная, натравила на меня своих подруг. Рыжая, блондинка, та, третья… А вдруг, это не они преследовали меня. Вдруг – это я? Господи…

За дверью слышны шаркающие, быстрые шаги – так ходят в тапочках без задников – а затем с негромким лязгом открывается дверь. Она открывается словно бы всю мою жизнь – медленно и вязко, словно время совершенно лишено всякого сочувствия – мое сердце сейчас разревется, а ему все равно – тянет резину, сволочь. Меня трясет. Я задыхаюсь.

В дверном проеме возникает высокая фигура мужчины, который смотрит на меня, пока я поднимаю на него взгляд заплаканных глаз:

– Здравствуйте, – говорю я и тут же опускаю глаза в пол, заливаясь красным. Снова быстрый взгляд на мужчину. – Тимур дома?

Мужчина несколько долгих секунд смотрит на меня, а затем уходит в дом с тем же шаркающим звуком.

Я еле стою на ногах. Я снова оборачиваюсь на маму и вижу, как её трясет. Бедная, бедная моя мама. Сколько дерьма уже выпало на её долю. И сколько еще предстоит? Перевожу взгляд на свои руки – ходуном ходят. Сердце прямо под кадыком, и мне безумно страшно. Я закрываю глаза и молюсь – где-то там, в длинных петляющих коридорах и закоулках моего больного мозга, задраиваю люки, запираю заслонки и опускаю перископ – моя воспаленная фантазия слишком долго командовала парадом, а потому теперь мне нужно спрятаться, нужно залечь на дно, уйти с радаров.

Сейчас мне нужна реальность. Нужна, как никогда. Не такая, какой я хочу её видеть, а во всей своей красе – такой, какая есть.

Тимур, злой и заспанный смотрит на меня – я даже не заметила, как он вышел. Смотрит и молчит. Я вглядываюсь в него и ужасно боюсь того, что сейчас произойдет. Он застегивает ярко-красную толстовку и опускает глаза:

– Тебе чего?

Но вместо ответа, я хватаю его за куртку и тащу за порог. Он вываливается на улицу:

– Эй… – возмущается он.

Но мне его возмущения не интересны – я смотрю на свою мать, и те секунды я не забуду никогда: одна – мамин зрачок прикован ко мне, две – мама опускает ресницы, три – её веки поднимаются в замедленной съемке и…

Она переводит взгляд на Тимура!

Она пытается улыбнуться, но её бледное лицо кривится от подступающих слёз, а затем она начинает плакать – в её слезах столько боли, столько облегчения, что Тимур видит это издалека. Он смотрит на то, как рыдает моя мать, а затем переводит взгляд на меня:

– Она все узнала, да? – спрашивает он. Его лицо белеет, глаза распахиваются. – Что-то случилось? Что случилось, Тань?

Но вместо ответа я закрываю руками лицо и плачу.

Спасибо тебе, тот, кто сидит за голубым занавесом неба.

Спасибо.

Спустя двадцать лет.

Тимур открывает глаза и кладет руку на вторую половину кровати – она пуста. Не до конца проснувшись, он не сразу понимает, что это значит, но спустя несколько коротких ударов сердца он обретает способность мыслить и скидывает с себя сон вместе с одеялом.

Её нет.

Он подскакивает и зовет её – тихо, шепотом, чтобы не разбудить детей, спящих в соседней комнате:

– Таня…

Никто не отвечает.

Он накидывает штаны, выбегает из спальни и бежит по коридору в комнату к детям – это первое место, где он боится увидеть её посреди ночи безо всяких причин. Открывает дверь детской, заходит, оглядывается – её здесь нет. Две кроватки – в них сопящие носики, крохотные ручки под пухлыми щеками, ножки в разноцветных пижамах. Здесь огромный ящик с игрушками и комод с детским бельем. Жены здесь нет.

Он тихонько закрывает за собой дверь и идет по коридору.

– Таня… – шепчет он, заглядывая в следующую комнату.

Второй этаж пуст.

Лестница и первый этаж – он слышит тихое поскуливание. Ему нужна пара секунд, чтобы понять – звук идет из кухни. Он бежит туда, залетает в широкую арку и застывает в проходе – она сидит в углу, сжавшись в трясущийся ком и тихонько воет, закрывая лицо руками. Тимур подбегает к ней, и она начинает кричать громче, чувствуя его рядом.