Теперь, Аня, это всё твое.

***

Я залетаю домой в слезах – меня бьет истерика. Я забегаю в дом и кричу:

– Анька разбилась! Мама! Анька разбилась!

Мама округляет глаза, мама подскакивает с дивана, на котором спала – сонная, всклокоченная и растерянная. Она ничего не понимает – она слышит мою истерику, видит красные глаза, мама видит слезы и красный нос, мама видит, как меня подбрасывает.

– Таня, что…

Я начинаю истерично орать:

– Идем! Идем же!!!

Не разбираясь, мама хватает кофту и бежит за мной.

Я тащу её за собой по нашей улице, мимо домов, где в воскресенье в каждом доме обитает спокойствие выходного дня, к самому концу улицы, где дорога становится узкой тропой. Мы бежим мимо дохлой мыши, мимо старого, покосившегося сарая и рощицы с кривыми березками. Мы пробегаем огромное поваленное дерево, взбираемся вверх по тропе. Забегаем на мост, и я изо всех сил тяну её за собой – вбегаем на середину моста, и я истерично кричу:

– Вон она, мама! – я кричу и тыкаю пальцем вниз.

Мама перекидывается через перила, мама смотрит вниз, а я плачу, я истерично кричу:

– Помоги ей! Сделай что-нибудь! Давай вызовем врача. Пожалуйста, давай вызовем «скорую»!

Мама смотрит вниз, и с её лица сходит краска – она поднимает белое, как мел, лицо и смотрит на меня:

– Там никого нет.

Я захлебываюсь своим ужасом – она не хочет слушать меня, она даже не посмотрела, она ничего не хочет видеть!

– Да вот же она, мама! – кричу я. Мой голос уже осип, но я все еще кричу. – Вот она, прямо под нами! Ну как же ты не видишь мама? Как же ты не видишь?

Мама снова смотрит вниз – на тонкий ручеек реки, на покатые берега, на каменистое дно.

Там никого нет.

И когда мама поворачивается ко мне, я не верю своим глазам – мама белая, как мел, открывает бескровную полоску губ и шепчет мне:

– Там никого нет.

Я визжу и тычу пальцем вниз, туда, где камни и смерть, но мама не слушает меня. Мама подходит ко мне, берет меня за руку, и я чувствую её дрожь. Мама подтягивает меня к себе и прижимает к теплому телу – я чувствую биение сердца, волны страха и нарастающую панику.

Я никак не могу понять, почему она ничего не делает? Почему не помогает мне? Я слышу лишь:

– Там никого нет, Таня. Там никого нет…

Я отталкиваю её и кричу:

– Помоги же!

Я снова перегибаюсь через перила, смотрю вниз и вижу мою Аньку – она лежит на спине, с раскрытыми глазами, которые мертво смотрят в голубое небо. Вернее, один глаз – при падении она упала головой на острый камень, который рассек всю правую половину её черепа. Второго глаза уже не было – даже отсюда я видела зияющую дыру, полную крови. Вода обтекает её худое тельце, просачиваясь сквозь одежду, огибая тонкие конечности, лаская кудрявые волосы и забирая с собой кровь, унося её вниз по течению. Крови так много, что длинные, ярко-красные ленты тонкими рваными жгутами извиваются вдоль всего её тела, и простираются далеко вниз по течению. Особенно много крови возле головы – она бежит и бежит, не переставая, окрашивая золотые завитки в красное, превращаясь в длинные, тонкие, рваные щупальца, растущие из разбитого черепа – они змеятся в потоках воды, словно живые. Руки и ноги переломаны – правая нога вывернута наружу, левая – коленом внутрь, руки превратились в ломаные линии с неестественными углами.

Я предала тебя.

Ты была предана мне, а я бросила тебя.

Ты забрала мою боль, мой страх, моё унижение… а я бросила тебя.

Прости меня, Анька.

Прости.

Я плачу, я вытираю лицо руками, но пелена слёз снова и снова окутывает мир.

И тут я застываю, открыв рот, глядя во все глаза – тонкое тело внизу вспыхивает ярко-синим пламенем – моя Анька горит. Анька плавится, как пластмассовая кукла – огонь сжигает её одежду, кожу и волосы, сжирает куски плоти, вгрызаясь в кости, обгладывая крохотное тельце. Я кричу, я плачу, глядя на то, как изящное тело превращается в обугленный остов. Её тело сжимается, её тело корчится, съедаемое пламенем и здесь и сейчас, преданная мной, она становится тем, кем есть – черной тварью, обугленной, переломанной и преданной. Я вижу, как кровь, льющаяся потоками из её черепа, сворачивается, превращаясь в тонкие щупальца, которые змеятся в ярко-синем пламени.

Моя Нянька родилась в огне. Моя Нянька родилась в предательстве.

А в следующее мгновение мертвое лицо, выжженная плоть, дергается и оживает. Она открывает единственный глаз, а в следующее мгновение боль пронзает её и она извивается под его лезвием. Пустой рот открывается в агонии, руки и ноги судорожно сжимаются, ища опору, а единственный глаз мечется, ища помощи и, тогда она поворачивается и смотрит прямо на меня…

Я поворачиваюсь к своей матери, смотрю в бледное лицо и говорю:

– У нас с отцом есть секрет.

***

Когда мама узнала, что он делал со мной, она схватила меня и понеслась в больницу. Ворвавшись в кабинет к своему врачу-гинекологу, она потребовала её немедленно осмотреть меня. Женщина, что сидела в этот момент на приеме, так испугалась лица моей матери, что вылетела из кабинета, едва успев одеться. Врач велела мне забраться на кресло, осмотрела меня, мгновенно меняясь в лице и становясь бледной, и лишь коротко кивнула, в ответ на мамин вопрос.

А потом мы вместе поехали к отцу на работу.

Такси подъехало к самым воротам склада, где мой отец работал одним из кладовщиков. Мама вылетела из машины, приказав мне остаться внутри, и я смотрела в окно старой «Волги», как моя мать – адвокат, образованный человек с высшим юридическим образованием, и просто хрупкая женщина, влетела в толпу огромных мужиков, среди которых был и мой отец, и вцепилась ему в лицо, словно дикая кошка. Я больше никогда в жизни не видела её такой страшной – она рвала его на куски – мужика на голову выше её и двое шире. Её руки летали в воздухе, раздирая его кожу. Он кричал. Поднялся страшный гам. Те, кто были рядом, попытались оттащить её от него, но смогли сделать это лишь с третьего раза, и к тому моменту лицо моего отца стало похоже на красную маску. А потом, зажатая в руках одного из работяг, она во всеуслышание закричала о том, посадит его на всю жизнь. То, что было дальше, я до сих пор помню, словно это было вчера – она дернулась, вывернулась из рук мужчины, что держал её, и повернулась к нему, что-то злобно процедив сквозь зубы. Мужчина раскрыл рот и глаза, а затем перевел взгляд на моего отца, и в одно мгновение его лицо стало пунцово-розовым.

На первом допросе у следователя моего отца сложно было узнать – он был весь в синяках, оба глаза заплыли и почти не открывались, голова перебинтована, рука в гипсе, и он очень сильно хромал.

***

Я открываю глаза и смотрю поверх маминого плеча – высокие деревья, густыми кронами закрывающие небо, которое сверкает голубым, сквозь крохотные островки сочной зелени, густой кустарник и узкая тропа, уходящая вниз, в глубину леса.

Няньки не было.

Няньки никогда не было. Боль и страх – вот что было реально. Моя мама в моих руках – её теплые плечи, её спина, её щека, льнущая к моей – вот что реально. Если человек никогда не существовал? Если человек никогда не был реальностью? Если человек – плод твоего воображения? Но… если он стал тебе ближе, чем кто-либо, можно ли считать его частью этой реальности? Можно ли любить его, как настоящего?

– Получается, это не Нянька плохая? Получается, это всё я… – шепчу я.

Слышу, как над моим ухом заходится в тихом плаче моя мать. Её спина сотрясается в истерике, её плечи содрогаются, а руки судорожно прижимают меня к себе – поближе, посильнее, потеплее.

– Бедная, бедная моя девочка… – плачет она, а я вспоминаю…