— Поди, целуешься?

Сестра захохотала и убежала в кухню, вероятно от стыда или от чего-нибудь другого.

К Егору Иванычу пришел Саша, мальчик пяти лет; бойкий мальчик.

— А, Саша! здравствуй!

Саша, как маленький мальчик-ребенок, видавший дядю через два года и через год, — считал дядю за чужого; а известно, что дети не скоро льнут к чужим, несмотря даже на особенные ласки и выражение лица. Егор

Иваныч не очень долюбливал детей и потому, сказав несколько слов мальчику, стал смотреть в окно. Пришла сестра с двухгодовой девочкой.

— А вот и Степка! поганая девчонка!.. — представила сестра брату свою дочь.

— Какая ты грубая, сестра! Разве можно так говорить при детях!

— Бить их, падин, надо!

— Сестра! Неужели у тебя нет жалости к своим детям?

— И не говори, братчик! Ты не знаешь, сколько я терпела через них, пострелят.

— Зачем же ты замуж вышла?

— Весь век, что ли, в девках сидеть? — Сестра обиделась.

— Лучше бы было. Ты по своей красоте нашла бы хорошего жениха.

— Именно нашла бы.

Егору Иванычу сестра показалась слишком невежливой женщиной и развратницей. Он никак не предполагал, чтобы сестра его, богомольная смиренная девушка до замужества и хорошая жена назад тому два года, дошла до того, что имеет дружбу с дьяконом и пренебрегает своими детьми. Он догадался, что вся причина этого зла происходит от мужа ее.

— А что твой муж, каков с отцом?

— И не говори! Третьево дни обозвал его всячески. Прибить хотел.

Это разозлило Егора Иваныча, и он решился, во что бы то ни стало, урезонить его, обратить на хорошую жизнь.

— Паша учится?

— Ой, и не говори! Просто такая сорва, ножовое вострее да и только! Ты знаешь отца-то, нюня такая — просто беда… Ничем не хочет заняться.

— Ты об отце не говори так.

— Сядет на улицу и сидит весь день с мужиками. А это уж взагоди когда с Пашкой займется. Да и какое занятье-то? Посадит Пашку против себя и заставит читать, а тот, шельмец, читает себе под нос; настоящего нет, отец-то и прикурнет. А как задремал отец, он и бежать да все с ребятами в бабки да в мячик играет. Говорю я ему, чтобы он его, собаку, к столу привязал да плетку держал в руке, так на улицу идет, там, говорит, другие ребята вместе с Пашкой будут понимать ученье… Нёха такая, что просто беда!.. Вот что, братец, поучи ты Пашку-то; я уж такую тебе плетку сделаю!.. Из арапника старова сделаю…

— Учить нужно лаской.

— Ой, и не говори! Самого-то как учили!

В это время Егор Иваныч увидел на улице отца. Он шел с Павкой без шапки. Далеко видно было заштатного дьякона по его осветившейся солнцем лысине. Павел скакал кругом дедушки, держа в руках наберуху, из которой выпадывали грибы. Дедушка унимает внучка, внучек хуже шалит.

— Погоди же ты, шельма! Задам я тебе поронь! — ворчит старик и хочет поймать внучка. Внучек язык ему выставляет.

— Плут — парень! Зачем ты грузди-то покидал? Я еще тебе за шапку задам, еще погоди!

— Не боюсь, не боюсь! — кричит внучек и скачет. Егор Иваныч вышел на улицу встречать отца.

— Дедушка! — дядя! — сказал Павел и подбежал к Егору Иванычу. Егор Иваныч подал ему руку и подошел к отцу.

— А! Егорушко! Ах ты, голубчик! Здравствуй, Егорушко, здравствуй! здорово ли, дитятко? — сказал ласково и с радостью Иван Иваныч и облобызал Егора Иваныча.

— Здоровы ли вы, тятенька?

— Плоховато, Егорушко, плоховато… Вот по грузди ходил, ноженьки устали, просто беда! Разломило… Спина ноет, знать-то дождик будет… Ну, как ты, кончил термин?

— Кончил.

— Ну и слава те господи! Пойдем в избенку-то.

Вошли в избу.

— Ну-ко, ты, курва! Што у те все разбросано?.. Брат приехал, а у ней, вишь ты, што… Неряха! — ворчит старик на свою дочь.

— Уж опять пришел ворчать-то! — говорит дочь.

— Ах ты, погань! Мало тебя муж-то бьет, мало, ей-богу… Гадина.

— Полноте, тятенька, — увещевает сын,

— Да как с ней, стервой, не кричать! Просто от рук отбилась.

— Просто житья мне в этом дому нет! — завыла Анна… — И бранят и бьют; поедом съели…

— Молчи! — крикнул Иван Иваныч. — Пошлю из дому к паршивику.

— Тятенька, полноте!.. — просит сын.

— Я те как начну хлестать вот этой дубиной… Чисти грибы-то! Ох вы, мои ноженьки!.. Просто житья мне от них, чертей, нет… Ну, так, Ё=Егорушко, теперь ты как?

— Да уж получил место.

— Ну, слава тебе господи! — и Иван Иваныч перекрестился. — Во священники?

— Да, в Столешинск.

— Слава богу! слава богу… A ты спал ли?

— Дорогой спал,

— Поди сосни, Егорушко. Эй ты, што же ты на стол-то не накрываешь?

— И накрою, подождешь.

— Ах, будь ты проклята! Што мне, в люди идти обедать-то?

Время до обеда Ивана Иваныча прошло скучно для Егора Иваныча; ему должно было слушать ругань отца. Хотя он и вступался в примирение, но его не слушали. Сестра его крупно отгрызалась от отца и все пуще и пуще злила его.

Стал Иван Иваныч обедать грибницу, сваренную из грибов, и грибы, зажаренные в сметане. Егор Иваныч тоже стал есть, но ел лениво. Старику показалось, что Егор Иваныч брезгует кушаньями.

— Што же ты, Ёгорушко, не ешь?

— Сыт, тятенька. Я, как приехал, поросенка поел. Потом сестра пришла, молока принесла и малинки… Да и мы там очень мало едим.

— А ты опять бегала? — спросил строго Иван Иваныч свою дочь.

Опять брань.

— Принеси молока с малиной.

Анна принесла молока и малины. Егор Иваныч не ест.

— Поешь, Егорушко.

— Не хочу — сыт. — Егор Иваныч встал.

— А ты посиди, поговорим. Али спать хочешь?

— Нет, не хочу.

— Ну, брат, я знаю, что спать хочешь… Эй ты, Анна, топи баню!

— Да какая же теперь баня? — сказал Егор Иваныч.

— Ну, брат, об этом и в писании сказано. Ты у меня золото, Егорушко! А баню надо истопить. Да что с ней, шельмой, и толковать… Пашка, не балуй, отдеру за вихры-то! Пошел за водой!..

Егор Иваныч отправился спать на сенник. Он долго думал об отце. Как он не развит до сих пор! С людьми он хорош, крестьяне любят его, отчего же это он с семьей так обращается? Отчего же это брань и ворчанье? Тут что-то кроется худое. Надо будет расспросить у отца; или пока молчать, а самому посмотреть на них. Он спал немного; его разбудил отец.

— Егорушко, спишь? — Эти слова старик повторил раза четыре.

Вымывшись в бане, Поповы стали пить чай.

— А я, Егорушко, давеча забыл сказать тебе… Эта шельма у меня совсем отбила память… Я ведь думал ехать к тебе. Так-таки и положил завтра ехать.

— Зачем?

— Да что я стану делать с ними? Петька всего обворовал, а вчерась чуть не прибил, окаянный.

— Вы бы, тятенька, как-нибудь легче урезонивали его.

— Бить его надо, да сил у меня таких нет. Так как же теперь насчет невесты-то?

— Не знаю, как.

— Ну, как-нибудь… Так мы завтра же и едем по невесту.

— Мне отдохнуть хочется, да и до октября еще долго.

— А как да ты опоздаешь?

— Не знаю.

— Нет уж ты лучше скорее вари кашу, а то другой, окромя этой, не найдешь.

— Знаете ли, тятенька, что меня мучит: как мне жениться на незнакомой девушке?

— А что?

— Да как же? Ведь я ее не видал даже!

— Так что, что не видал?.. эка беда! Приедем, пошлем сватью какую-нибудь, и дело в шляпе.

— А как да она не понравится мне?

— Я вижу, ты большой привередник. Больно в тебе нрав крутой сделался. Да оно так и должно быть… Накось, кончи курс в семинарии! Славно, Егорушко!.. Я бы, как кончил курс, уж кем бы теперь был! Ну, кем бы я был?

— Может быть, благочинным.

— Ишь ты! А благочинным сделаться — штука… Нет, я бы выше был.

— Можно быть и благочинным в губернском городе, старшим членом консистории. Там житье славное.

— То-то вот ты и есть! А как я обучился топорным манером, вот и остался на всю жизнь дьяконом, да и за штатом оставили… Нет, Егорушко, я бы экономом архиерейским сделался. Слыхал я, что им большая честь, да и хорошая жизнь.