— И Боже сохрани, кто-нибудь барину бы донес, что холопку его за воротами на улице увидели! Что бы тут было, страсти! — рассуждали девушки.

Но Хонька шалая какая-то стала. От еды отбилась, мечется как угорелая и всем грубит…

— Все яйца, что ей пожаловала ключница, тут же и раздала. «Не надо мне, — говорит, — ничего».

— И колотушками пронять ее нельзя. Намеднись дерет ее Афросинья Семеновна за вихры, во каких два пучка волос выдрала, а она хоть бы пискнула, ну, вот точно статуй какой бесчувственный стоит да глазами хлопает. Я говорю: «Ведь чашку-то не ты разбила?» — «Ну, так что же?» — говорит. «Да ты бы сказала, — говорю, — тебя бить и не стали бы». — «Мне все равно», — говорит.

— И с чего это на нее вдруг нашло?

— А кто ее знает!

Раздевать себя в ту ночь барин позвал не Петрушку, а Михаила Ивановича.

Проходя через кабинет в спальню, Александр Васильевич остановился перед бюро.

— Слышал ты про письмо, которое я нашел здесь, вернувшись от заутрени? — спросил он, указывая на то место, где лежало злополучное послание таинственного доброжелателя.

— Слышал-с, — чуть слышно отвечал старший камердинер, благообразный человек одних лет с барином, с гладко выбритым подбородком и тщательно расчесанными русыми бакенбардами.

Михаил Иванович, или Мишка, как продолжал называть его барин, невзирая на его степенный вид и возраст, был приставлен к Воротынцеву еще в то время, когда они оба были детьми, и с тех пор никогда с ним не расставался.

Его снарядили с молодым барином из подмосковной в село Воротыновку, к прабабке Александра Васильевича, Марфе Григорьевне Воротынцевой; оттуда он вместе с ним отправился в Петербург, где шестнадцатилетний Воротынцев поступил на службу. Он с ним был и на войне в двенадцатом году, а пять лет спустя сопровождал его вторично в село Воротыновку, доставшееся Александру Васильевичу после смерти его прабабки. А когда барину надоело жить в деревне, Михаил Иванович, для всех тогда еще Мишка, уехал с ним обратно в Петербург, где вскоре Александр Васильевич женился на Марье Леонтьевне, княжне Молдавской.

Всюду был Михаил Иванович неразлучен с барином и, должно быть, служил ему верой и правдой, если судить по щедрым милостям, которыми был им осыпан. Только вольной барин ему не дал, но зато и деревянный дом со всей обстановкой пожаловал ему на Мещанской, и большое место для огорода в Царском Селе близ собственной дачи, и деньгами две тысячи на свадьбу, когда он женился на крепостной же Воротынцева, одной из дворовых девушек, Маланье.

Молодым отвели помещение в одном из флигелей, служивших в былое время пристанищем для приезжих из провинции родственников барина, а когда у них родился сын Федор, барин сам вызвался быть крестным отцом и вместе с десятью червонцами в кошельке положил под подушку родительницы вольную на имя новорожденного. Для второго ребенка Михаила Ивановича, Фленушки, барин оказал ту же милость. А затем, когда дети стали подрастать и жена Михаила Ивановича пожелала жить барыней в своем собственном доме и детей, как вольных, воспитывать по-барски, ко всеобщему удивлению, барин и на эту затею согласился.

Надо и то сказать, что, если Михаил Иванович был необходим Александру Васильевичу как камердинер и доверенное лицо, жена его, Маланья Тимофеевна, жила в господском доме без дела, так что тут ли она или нет, господам было решительно безразлично.

Барыня невзлюбила ли ее, или у барина были особенные причины ни к чему ее не допускать, так или иначе, но все пять лет, что она прожила в господском доме, сделавшись женой баринова камердинера, в отдельном флигеле и с двумя девками для услуг, Маланью Тимофеевну ни разу не позвали в барские хоромы. И по желанию ли господ или по собственному своему капризу, ни с кем из остальных людей она не якшалась, а жила с детьми особняком и совершенной затворницей.

Барин без малейшего затруднения разрешил ей жить с детьми, где она хочет, и заниматься, чем она пожелает, с тем, однако, условием, чтобы она не появлялась в доме, где муж ее должен был оставаться на службе и в том же одном положении, в котором он находился до женитьбы.

И вот с тех пор уж пятнадцатый год, как Михаил Иванович живет на два дома — у барина на Мойке и на Мещанской.

Здесь он бывает не часто, но его всегда встречают с любовью и почетом. Сын — ученик театрального училища, дочь — настоящая барышня, по-французски говорила и на клавесине играла, а жена, Маланья Тимофеевна, в шелковых платьях ходила, шляпки носила, держала прислуг из отпущенных по оброку крепостных и водила знакомства с семействами приказных, полицейских и придворных нижних чинов, гоф-фурьеров, камер-лакеев и камер-юнгфер.

Семейные Михаила Ивановича тщательно скрывали его настоящее положение. Их знакомым и в голову не приходило, что и он, и его жена — крепостные люди Воротынцевых; про него думали, что он занимается делами этого вельможи и служит у него за крупное жалованье управителем или секретарем, чем-то в этом роде, а уж никак не камердинером.

Если бы кто-нибудь рассказал этим наивным людям, как Воротынцев обращается с Михаилом Ивановичем и как Михаил Иванович дрожит перед барином, когда последний не в духе, никто этому не поверил бы: так важно и с таким достоинством держал себя Михаил Иванович в своем доме на Мещанской.

В ту достопамятную ночь Михаил Иванович особенно сильно трусил. От страха его била лихорадка, когда Александр Васильевич прижал пружинку потайного ящика и вынимал из него таинственное письмо.

— Вот, прочти на просторе, — проговорил барин, протягивая ему злополучное послание. — Петрушке даю два дня срока. Если в понедельник к вечеру мне не будет доложено, кто из людей осмелился войти сюда и положить это письмо на бюро, Петрушку в солдаты, — прибавил он, возвышая голос и злобно отчеканивая слова. Затем, запирая бюро, он продолжал с возрастающим гневом: — Надо допросить того мерзавца, который осмелился моих холопов подкупить, понимаешь?

— Понимаю-с, — дрожащими губами пролепетал Михаил Иванович.

Ни слова больше не было произнесено между ним и барином. Молча разделся Александр Васильевич, молча снял с него камердинер башмаки с пряжками и чулки. Молча зажег Михаил Иванович восковую свечу с зеленым тафтяным абажуром на столике у оправленной постели и, погасив свечи, горевшие в бронзовых бра на стене, тихо ступая по мягкому ковру, вышел из спальни, притворив за собою дверь.

В ту ночь Михаил Иванович вовсе не ложился: перечитав письмо, переданное ему барином, он надел шинель, нахлобучил картуз на лоб, вышел на улицу и, сев на первую попавшуюся гитару [8], приказал извозчику везти его на Мещанскую.

— Всплывает, Малашенька, докапываются! Всплывает! — только эти два слова и мог произнести Михаил Иванович, входя в спальню жены и бегая как угорелый взад и вперед по длинной комнате в одно окно, заставленной сундуками и тяжелой мебелью.

— Да что всплывает-то? Да чего докопались-то? — спрашивала у него Маланья Тимофеевна, не получая ответа.

Она сидела на своих высоко взбитых пуховиках, окруженная бесчисленным множеством больших и маленьких подушек, покрытая шелковым стеганым одеялом, в ночной кофточке и чепце, одного фасона с теми, что носила супруга Александра Васильевича Воротынцева.

Маланья Тимофеевна была очень красива смолоду. У нее до сих пор сохранились густая, черная и длинная-предлинная коса, прекрасные карие глаза, такие блестящие и пытливые, что тому, на кого она их устремляла с недоброжелательством, становилось жутко, и, если бы не худоба да не желтый цвет кожи, ее можно было бы и теперь назвать красавицей, несмотря на то, что у нее были взрослые дети.

Нрава она была властного и тем, кто ей не потрафлял, сама не спускала. Муж ее обожал, гордился ею и вместе со всеми в доме трепетал перед нею.

Маланья Тимофеевна и сына держала в такой строгости, что он в каждом своем поступке должен был отдавать ей отчет. А уж про дочь и говорить нечего. Фленушка была нрава робкого, тихого и ленивого; и хотя вытянуло ее к семнадцати годам с версту коломенскую, но по уму и развитию она была еще сущим ребенком, играла потихоньку от матери в куклы, возилась с котятами и смотрела на необходимость учиться у старого пьяненького немца играть на клавикордах и у мадамы, бывшей модистки, по-французски, как на тяжкую епитимью.