Но Воротынцев тотчас же овладел собою и, выдвинув один из потайных ящиков бюро, бросил в него письмо с конвертом, а затем обернулся к Петрушке, который замер на месте у двери.

— Чтобы завтра утром было известно, кто принес сюда это письмо. Лоб забрею, если не узнаешь, — произнес отрывисто барин и, поправив перед зеркалом высоко взбитый хохол, вышел своей обычной, твердой походкой из кабинета, после чего, гордо подняв голову, прошел в зал.

Тут было весело и оживленно.

Хозяйка, Марья Леонтьевна Воротынцева, урожденная княжна Молдавская, некогда очень красивая и живая девушка, представляла теперь собою старообразную, молчаливую женщину, точно кем-то напуганную (мужем, по уверению злых языков), и сделать свой дом приятным ей никак не удалось бы без помощи дочери, которая не только у себя дома, но всюду, куда бы ни являлась, делалась немедленно душою общества.

Благодаря ей у Воротынцевых было всегда шумно и весело; всегда можно было встретить интересных людей, услышать самые свежие и достоверные придворные новости, насладиться пением, игрой и декламацией приезжих знаменитостей и отечественных виртуозов. Да и послушать самое mademoiselle Marthe [1], когда она удостаивала петь при посторонних, считалось немалым удовольствием даже и для знатоков. Голос у нее был большой, сильный и так прекрасно обработанный, что, если бы она не была дочерью русского вельможи, из нее, без сомнения, вышла бы знаменитая певица.

В белом муслиновом платье, с букетом из живых роз с яркой зеленью на груди и с таким же цветком в черных, гладко зачесанных волосах, Марта стояла у открытого клавесина с бароном Фреденборгом, высоким длиннолицым блондином, и рассказывала ему о своем последнем успехе на маленьком вечере у графа. Разговор происходил, разумеется, по-французски.

Марта говорила отрывисто, откидывая назад гордую головку и с надменной усмешкой на тонких, красиво очерченных губах. Она очень напоминала в эту минуту отца, на которого похожа была не только лицом, но и голосом, и осанкой. У нее были такие же резкие и порывистые движения, как у него, та же манера щурить красивые, полные огня глаза с высоко приподнятыми тонкими бровями.

В свете строгие критики упрекали Марту в недостатке женственности и в чрезмерной живости характера. Правда, она была очень вспыльчива и ко всему относилась с не вполне приличной страстностью; к тому же она была так правдива, что подчиняться светским условиям для нее составляло истинную пытку. Но так как тщеславия в ней было немало, то приучить ее сдерживать в себе душевные порывы удалось довольно основательно, особенно с тех пор, как отец стал вмешиваться в ее воспитание.

Воротынцева, даже и в то время, когда родительский авторитет не был еще поколеблен, осуждали за излишнюю строгость к дочери. С непоколебимою суровостью преследовал он в ней все, что она наследовала от него в уме и характере. Он сам выбрал ей гувернантку, мадемуазель Лекаж, довольно ничтожную по уму особу, но гибкого характера, ловкую и покорную.

Убежденный в ее слепом повиновении его воле, Воротынцев часто толковал в нею наедине про дочь и, передавая ей свои взгляды на то, как следить за Мартой и на какие именно ее свойства обращать внимание, так застращивал француженку надменною авторитетностью своих суждений, что она всегда выходила взволнованная после таких бесед и повторяла с умилением Марте: «Votre père est un esprit supérieur, mademoiselle» [2].

Но дочь Александра Васильевича не нуждалась в мнении посторонних, чтобы благоговеть перед отцом. Ее любовь к нему доходила до обожания, и угождать ему, добиваться его одобрения сделалось главной ее целью с тех пор, как она вышла из раннего детства и он стал обращать на нее внимание.

— Eh bien, et votre engouement pour mademoisell Pauline, cela dure toujours? [3] — спросил барон Фреденборг, замечая, что Марта начинает скучать беседой с ним и рассеянно посматривает по сторонам, выискивая новый предмет для развлечения.

Она оживилась.

— Разве я вам не сказала? Отец позволил посылать за нею три раза в неделю. Мне с нею так ловко петь! Он нас слушал третьего дня, и ему понравилось. Он нашел, что у нее есть метод… а уж если он что-нибудь похвалит, то, значит, это очень хорошо; он такой взыскательный. Моим пением он никогда не бывает доволен.

— А между тем такого прелестного голоса, как ваш, я никогда еще не слышал, — любезно подхватил барон.

— О, это ровно ничего не доказывает! Надо понимать толк в искусстве, чтобы судить о нем, — небрежно и с презрительной гримаской проговорила Марта.

Не давая себе труда ни взглядом, ни улыбкой сгладить резкость этого замечания, она отвернулась от барона и присоединилась к девицам, прохаживающимся по залу. Вокруг них увивалось несколько гвардейцев, два-три лицеиста и пажи в новеньких мундирчиках.

У окна, наполовину спрятавшись за лимонное дерево, сидела Лекаж, старушка с острым, длинным носом и живыми глазами, в старомодном, времен империи, тюрбане с зеленым бантом и большим, вышитым разноцветными шелками по бархату, ридикюлем в руке. Она посматривала с гордым сознанием исполненного долга на свою воспитанницу, казавшуюся ей d'une parfaite distinction [4], и с легким презрением — на прочих девиц с их кавалерами.

Это были все родственники Воротынцевых, дети двоюродных и троюродных братьев и сестер Александра Васильевича и Марьи Леонтьевны, съехавшиеся с разных концов Петербурга с родителями, чтобы разговляться у богатого и знатного родственника.

Двое мальчиков, восьми и десяти лет, сыновья Воротынцевых, в бархатных курточках с отложными батистовыми воротничками, завитые барашком домашним парикмахером, застенчиво жались к гувернеру мсье Ривьеру, тучному человеку средних лет в светло-коричневом фраке с золотыми пуговицами, высоком жабо и белом пикейном жилете, с толстой цепочкой от часов, болтавшейся на заметно выдающемся брюшке.

У мальчиков вид был утомленный, им хотелось спать. Они знали, что им даже и подойти не дадут к длинному, роскошно сервированному столу в парадной столовой с хорами и уведут наверх в детскую, когда большие сядут за стол, но им приказано было дожидаться возвращения отца, чтобы поздравить его с праздником, и они терпеливо томились, сонными глазенками следя за мелькавшими перед ними розовыми, белыми и голубыми платьями кузин и сверкающими эполетами и пуговицами кузенов.

В гостиной, где хозяйка дома, Марья Леонтьевна, сидела со старшими гостями, беседа носила интимный, непринужденный и слегка грубоватый характер, свойственный разговорам в родственном кругу.

— Однако Александра долго там сегодня задерживают, — заметил, позевывая, старик в орденах, разваливший в кресле рядом с баронессой Френденборг, чопорной дамой, нарумяненной и набеленной, с крупными бриллиантами в ушах и на шее.

— А вам передавали отзыв государыни про голос вашей прелестной Марты, кузина? — обратилась она к хозяйке, сидевшей на длинном диване с двумя почетными гостьями, графиней Павиной и старухой в малиновом бархатном токе с золотыми колосьями.

— Да, мы слышали от князя Голицына, — с заметной сдержанностью ответила Марья Леонтьевна.

Приказание мужа не допускать Френденборгов до предложения пугалом вставало перед нею каждый раз, когда баронесса обращалась к ней, и приводило ее в неописуемое смущение.

— А слышали вы дочерей Сергея Ратморцева? — спросил старичок в ленте и в рыжем парике, сидевший с дамой в желтом атласном платье, которую он звал ma nièce [5]. — Они поют, как ангелы, с тех пор как им взяли другого учителя, — прибавил он, вынимая из кармана золотую табакерку с женским портретом, украшенным жемчугом, а затем, открыв ее и деликатно вынув двумя пальцами щепотку табака, он поднес ее к носу, длинному, тонкому и немного кривому.