— А правда, что их представляют ко двору нынешней весной? — спросила графиня.

— Как же, как же! Сергей мне сам говорил.

— Неужели? Но они еще так молоды!

— Им минуло пятнадцать лет в феврале.

— Все-таки рано.

— Императрица этого желает. Она познакомилась с Людмилой и с ее детьми за границей и очень обласкала их.

— Во всяком случае им теперь уже нельзя будет жить такими скрягами, как до сих пор.

— Семнадцатого сентября они дают бал.

— Семнадцатого сентября обе крошки Сергея именинницы, — добродушно улыбаясь, заметила толстая дама, молчавшая до сих пор.

— А ведь они обе — чахоточные, — заявила дама в желтом.

— Откуда вы такой вздор слышали, племянница? — желчно огрызнулся на нее старик, которого величали графом.

— Мне сам Арндт [6] сказал.

— Осел — твой Арндт, племянница.

— Но во всяком случае грудь у них слабая, и заставлять их так много учиться, как заставляют, просто безбожно, — решила баронесса, у которой вошло в привычку, с тех пор как ее сын ухаживал за Мартой, подчеркивать свое нерасположение к Ратморцевым.

По какой-то странной случайности выходило всегда так, что, когда родственники съезжались к Воротынцевым, разговор непременно заходил про тех именно людей, по которых хозяевам даже и между собою вспоминать было неприятно.

Очень может быть, что Марья Леонтьевна отчасти поэтому тяготилась этими фамильными сборищами. С той минуты, как ее гости напали на свою излюбленную тему, лицо ее приняло еще более холодное и скучающее выражение, и она совсем перестала принимать участие в разговоре.

В группе мужчин с густыми эполетами, в орденах и лентах, толковавших в противоположном конце гостиной о государственных делах, тоже имя Ратморцева упоминалось очень часто. А на маленьком диване, обитом голубым штофом, как и вся мебель в большой гостиной, две дамы шептались между собою про Фреденборгов и про их шансы на успех в затеянном сватовстве.

— Никогда Александр Васильевич не отдаст за него Марты, — уверяла одна, — никогда!

— Но почему же? Они богаты, Ипполиту предстоит блестящая карьера, наш посланник в Англии — ему родной дядя; баронесса мне говорила, что он берет его в секретари. Чего им еще?

— Ах, Боже мой! Точно вы дяденьки Александра Васильевича не знаете!

Кто его не знал! Про его чудачества и самодурство анекдоты ходили по городу. Теперь давно что-то про его истории с женой перестали говорить, а раньше чего-чего про них не рассказывали! Лет десять тому назад по городу ходил нелепый слух про капельмейстера, которого Александр Васильевич будто бы выбросил из окна мезонина, и будто этот несчастный ребра себе поломал при падении и вскоре умер. И все этому слуху верили: вот какая была репутация у Александра Васильевича. Этому случаю приписывали несчастные роды Марьи Леонтьевны; она будто так испугалась, когда узнала про историю с капельмейстером, что родила до срока меньшого своего мальчика и была долго больна.

Возле хозяйки разговор снова вернулся к голосу ее дочери.

— Мой Ипполит тоже поет, — заявила баронесса. — У него небольшой, но очень приятный тенор, очень приятный.

— Да иначе и быть не может: ведь его бабушка с материнской стороны была урожденная Воротынцева, а у всех Воротынцевых хорошие голоса и способности к музыке, — заметила графиня Павина.

— Это, так сказать, — наш фамильный атрибут, — подхватил ее сосед, толстый генерал.

— Вместе с длинными носами, — вставил старичок в парике. — Я на днях говорю Ратморцеву: «Твои дочери прелестны, мой милый, настоящие полевые цветочки: милы, свежи, грациозны и невинны, но в них ровно ничего нет воротынцевского, ровно ничего».

— А глаза? У них такие чудные черные глаза!

— Синие, кузина, синие. Они только вечером кажутся черными, а днем совсем синие.

— А как похожи одна на другую, удивительно! У Верочки родинка на правой щеке, и только по этой родинке я и отличаю их одну от другой, честное слово.

— Людмила опять с детьми уезжает за границу.

— Опять?

— Да ведь девочки здоровьем так слабы.

— Полноте, пожалуйста, это все — выдумки Людмилы. Ей только за границей и хорошо, а в России все кажется скверно.

— У них все этот Вайян, а гувернантки до сих пор нет.

— Ну, разумеется, — иронически протянула дама в малиновом токе, — нельзя же им воспитывать детей так, как все воспитывают, непременно надо отличиться чем-нибудь.

«Господи! Что же это Александр Васильевич не едет?» — с тоской думала хозяйка, оглядываясь на дверь в соседнюю комнату, из которой должен был явиться лакей с докладом о том, что кушать подано.

Наконец раздались знакомые шаги, и маленький старичок, которому давно уж не сиделось на месте, заглянув в зал, заявил, что Александр Васильевич приехал. Марья Леонтьевна поспешно поднялась с места и пригласила гостей в столовую.

Ужин был a la fourchette. Большая часть гостей, выпив чашку бульона и бокал шампанского, уехала домой. У столов оставались одни мужчины да хозяйка с баронессой.

Проводив до дверей последний транспорт тетушек и кузин, Марта остановилась у окна, выходившего в сад, и, спрятавшись наполовину за тяжелую штофную драпировку, смотрела на ужинающих. Прямо против нее, между вазами с цветами и фруктами, на сверкающем фоне горки, стоявшей за его стулом и сплошь уставленной серебряной и золотой посудой, выделялась характерная голова хозяина дома. Марта не могла оторвать от него взор.

— Отчего это отец сегодня не в духе? — проговорила она вполголоса, как бы про себя и не оборачиваясь к барону, который, заметив, что она одна, поспешил к ней подойти.

— Разве дяденька не в духе?

— Да неужели же вы не замечаете? Это в глаза бросается. Граф два раза спросил, когда ждут великого князя из Варшавы, и папа ничего не ответил ему. Он, наверно, чем-нибудь расстроен, наверное, — продолжала молодая девушка с возрастающим одушевлением. — Я всегда знаю, когда он чем-нибудь расстроен, всегда. Я это чувствую, — прибавила она, понижая голос. — Маман, та никогда не догадывается, и, когда ей нужно сказать что-нибудь папе, она у меня спрашивает: в духе он или нет? А мне стоит только взглянуть на него, и я уже знаю.

По мере того как Марта всматривалась в знакомые, дорогие черты, выражение ее лица менялось, глаза заволакивались нежностью.

Барон с страстным умилением любоваться ею.

Вот какой желал бы он всегда видеть Марту — любящей, ласковой, покорной, а не гордой, насмешливой и капризной, какой она всегда была и с ним, и со всеми молодыми людьми, ухаживавшими за нею.

Сердце молодой девушки так размягчилось, что ее вдруг потянуло к откровенности, ей захотелось высказать то, что переполняло ей в эту минуту душу, и, не оборачиваясь к барону, не отрывая взора от отца, она стала думать вслух.

— Он меня любит… гораздо больше, чем показывает. Когда братья родились, я вообразила себе, что они сделаются его любимцами, и возненавидела их… О, как я страдала! Нет, никто даже и представить себе не может, как я была несчастна! Долго не могла я успокоиться, до тех пор, пока не убедилась, что меня отец все-таки любит больше, чем их.

— Вы ревнивы? C'est bon a savoir [7], - сказал с загадочной улыбкой барон.

— Это никого не касается, — надменно заявила Марта.

— А может быть, и касается, — продолжал Фреденборг в том же тоне, со смущенной улыбкой и мольбой во взгляде.

Мать запретила ему делать формальное предложение прежде, чем она сама не переговорит с Александром Васильевичем или с Марьей Леонтьевной, но Марта была в эту ночь так прелестна, что молодой человек не в силах был утерпеть, чтобы не признаться ей в любви.

Однако в эту минуту она менее, чем когда-нибудь, расположена была выслушивать подобные признания.

— Нет, не касается, — повторила она с раздражением и, не обращая внимания на печальное недоумение, выразившееся в глазах собеседника, продолжала предаваться вслух своим размышлениям. — Разумеется, он любил бы меня еще больше, если бы я была мужчина; я бы тогда всю жизнь носила фамилию Воротынцевых.