— Он к вам пришел?

— Нескоро удалось заполучить его. Три раза ходила к нему моя Аксинья с приказом явиться, все артачился; но ведь и я упряма; пригрозила, что отцу его пожалуюсь, если желания моего не исполнит. Подействовало, пришел.

— И как вы его нашли?

— Совсем убитый человек. Каким прежде петухом хорохорился, а теперь жмется как-то, ежится, как мокрая курица, поглупел даже, право, точно его из мужчин в самую что ни на есть подлую бабу превратили. И жалко мне на него было смотреть, да и смешно. Вот ведь грех-то какой! Однако как позанялась я им, стал он помаленьку ободряться, воспрянул духом и совсем другим человеком от меня ушел. Строго-настрого приказала я ему каждое воскресенье мне показываться, чтобы опять не раскис да в уныние не впал. Теперь я в заботе место ему другое приискать — в таком учреждении, где про его несчастье никто не знал бы. Дразнят его в Синоде-то, на смех поднимают; глаз он не может показать, чтобы про супругу не спросили. Уж даже и начальство за него вступилось, в другое отделение перевели. Да мало толку-то: по всей местности про его злополучие известно.

— Бедняга! — заметил князь.

— Да уж, зарезали его без ножа, нечего сказать! И за себя-то печалится, да и за отца-то боится, чтобы до него не дошло. И я тоже говорю: чем позже старик узнает про его беду, тем лучше. Ты только подумай: мечтает, верно, старик, как всякий другой, женить сынка, чтобы внучат пестовать, может, уже и невесту ему присмотрел из своего дворянского рода…

— А с той… с которой его повенчали, он так и не видится? — спросил князь.

— Слышать про нее не хочет.

— А сама она… или ее отец?

— Не советую им соваться к нему! Чего доброго, он с ярости им все кости поломает. Я как-то помянула про нее, так у него даже губы побелели от гнева. Я от этой мысли отвлекать его стараюсь, мы с ним все больше о его служебной карьере толкуем. Хотелось бы мне пристроить, пока жива, да не знаю, к кому обратиться, все ведь теперь на волоске висят. Сегодня сановник важнеющий, тысячи людей от него зависят, а завтра, глядь, разжаловали. В провинции тише немножко, хоть и туда шквалы-то залетают, ну да все же не так уж часто, как здесь. Там людям хоть крошечку передохнуть дают. Вот я и придумала было к рязанскому губернатору его определить; из писем жены этого губернатора вижу, что они благодеяний моих не забывают.

— Это было бы всего лучше, — заметил князь.

— Не желает Петербург покидать. Какой-то делец втемяшил ему в голову мысль о разводе.

— Мысль несуразная: ведь он обвенчан по приказу государя! — воскликнул князь.

— Все от воли Божьей зависит, — заметила графиня, помолчав, и, пристально глянув в лицо своего собеседника, прибавила со вздохом: — Как ждут перемены-то, Господи!

И на это князь Лабинин ничего не ответил. Но его лицо с каждым словом Авдотьи Алексеевны становилось мрачнее.

Заметив, наконец, как он страдает от ее слов, она тяжелым вздохом оборвала свою речь на полуслове.

Князь встал, собираясь уйти, и, когда, прощаясь, пригнулся поцеловать ее руку, она вместо того, чтобы, как всегда, слегка прикоснуться губами к его голове, крепко обняла и подошла к двери провожать его.

— Храни тебя Господь, царица небесная! Ангела своего пошли, чтобы поддержать и вынести невредимо, — шептала она ему вслед, крестя его, в то время как он проходил торопливыми шагами через большой, светлый с хорами зал в прихожую.

Авдотья Алексеевна как нельзя лучше характеризовала настроение общества, говоря, что все ждут перемены.

И Максимов уповал на это не менее других. Мысль о разводе, заставившая было его воспрянуть духом, пришла ему в голову благодаря старому подьячему, повадившемуся ходить в Синод за справками по бракоразводному делу, затеянному каким-то богачом, желавшим расторгнуть свой неудачный брак с полькой, чтобы жениться на особе, от которой у него были дети. Прислушиваясь к объяснениям этого подьячего с синодскими чиновниками, Максимов пришел к убеждению, что он тоже имеет право просить о разводе, и достигнуть этого во что бы то ни стало сделалось его idée fixe [9], особенно после свидания с графиней Батмановой, которая выказала ему столько доброго участия, что нельзя было сомневаться в ее готовности помочь ему, насколько это будет в ее власти.

Но — увы! — это длилось недолго. Когда Максимов вернулся домой в свою одинокую холостую квартиру, оказавшуюся с наступлением ненастных дней чрезвычайно сырой и мрачной, им снова овладело отчаяние. Просить о разводе, пока царствует государь, по приказу которого он обвенчан, немыслимо. Графине Батмановой это известно, и если она не противоречила ему, то единственно из жалости, чтобы дать ему потешиться несбыточной мечтой. Вернуться к действительности после светлого проблеска надежды было тяжело; сознание полученной обиды грызло молодому человеку сердце день и ночь. От времени рана не заживала, а, напротив, растравлялась еще больнее. Теперь он уж не знал, отчего страдает всего больше: от насилия ли, жестокого и вместе с тем столь смешного, что даже люди, принимавшие в нем живейшее участие, не могли смотреть на него без улыбки, или от того, что ему уже теперь нельзя жениться, выбрав подругу по сердцу, так что он навсегда лишен счастья наслаждаться семейной жизнью. Раньше он почти никогда не останавливался на мысли о женитьбе и скорее с досадой, чем с удовольствием, вспоминал, что наступит время, когда надо будет покончить с беззаботной жизнью холостяка и связать себя браком; ему казалось очень неприятно отказаться от всех женщин для одной, а теперь, когда его лишили возможности искать эту женщину, он понял, что только в семейной жизни настоящее счастье, и с отвращением отворачивался от соблазнительных «прелестниц», с которыми ему раньше было весело.

Невзирая на близкое соседство и на то, что теперь Максимов проводил все свое свободное от службы время дома, черноглазой жене приказчика Шерстобоева очень скоро пришлось убедиться, что ей не залучить в свои искусно расставленные сети этого щеголя. Сердито захлопывал он окно, чтобы не слышать песен, которые она распевала, сидя у окна в своей боковуше, чтобы привлечь его внимание, а в одно прекрасное утро, заметив розовое платье промеж деревьев, мимо которых он должен был пройти, Максимов вернулся назад в дом и так громко выругал Мишку за впуск в сад чужих, что красавица, не помня себя от стыда и злобы, выбежала на улицу и в тот же день под вечер, встретившись с давно увивавшимся за нею офицером, прогуляла с ним всю ночь. Если она думала этим огорчить или раздосадовать Максимова, расчет ее оказался неверен: молодой человек был слишком удручен своим несчастьем, чтобы обращать внимание на ее маневры.

По временам его отчаяние обострялось до такой степени, что в уме его мелькала мысль покончить с невольной виновницей его несчастья и с самим собой, так чтобы их смешная авантюра разом превратилась в кровавую драму.

«Смеяться, по крайней мере, перестанут», — думал он. Но если и правда, что в каждом человеке сидит зверь, который только ждет случая проявиться, то этот зверь в бедном Максимове был так не кровожаден, что разъярить его до преступления было трудно. И несчастный молодой человек продолжал терзаться сознанием обиды и бессилием смыть ее, цепляясь за все, что могло бы спасти его от отчаяния, вернуть его к смутной надежде на что-то неизвестное и неопределенное, долженствовавшее изменить его положение и дать ему наконец-то удовлетворение, на которое он имеет право.

С каждым днем этот смутно мелькавший в его уме мираж начинал принимать все более определенную форму. Все зависит от перемены сверху. А судя по таинственным слухам, которые с трепетом передавались друг другу на ухо всюду, начиная от обитателей дворцов и кончая жителями самых скромных жилищ, этой перемены так жаждали, что она не могла не совершиться.

Однако весь декабрь прошел в томительном ожидании. Наступили праздники, но свинцовые тучи не рассеивались, а, напротив того, сгущались все мрачнее и мрачнее. Слухи самого безотрадного свойства, как всегда в преувеличенном виде, разлетались по всем концам России, возбуждая всеобщий трепет и лихорадочное волнение. За каждое неосторожное слово по непроверенному и недоказанному доносу подвергали ссылкам и заключению, лишению чести и состояния; но молчать уже было невозможно, и в таких гостиных, как гостиная Батмановой, снова становилось тесно от наплыва посетителей, которые, рискуя жизнью, приезжали сюда отвести душу. Многие собирались бежать за границу, но сборы производились в большой тайне. Все со страхом спрашивали себя: успеют ли спастись? Уезжали с фальшивыми паспортами, принимая всевозможные предосторожности чтобы обмануть бдительность полиции. Покоен был только безвестный темный люд, никакого касательства к общественному строю не имеющий.