— Но Кетхен, судя по всему, никогда не сделается настоящей женой этого…

Резкое слово чуть было не сорвалось по привычке с губ портного, но пастор вовремя прервал его:

— Будущее от нас сокрыто, любезный Клокенберг. Будем надеяться на благость Всевышнего. Вашу дочь ни в чем нельзя упрекнуть, а это уже много значит. Вам надо благодарить Бога за то, что он послал вам такое прекрасное, скромное и добродетельное дитя.

Анисья с восхищением рассказывала в людской соседних княжеских хором, что ее барышня, с тех пор как ее обвенчали с Максимовым, ото всех немецких обычаев стала отвыкать и во всем старается подражать русским.

Раз как-то перед самым праздником возвращалась Анисья из сарептской лавки, куда ее посылали за горчицей; вдруг на повороте с площади ей встретился Мишка. Оба очень обрадовались друг другу, однако в первую минуту, вспомнив здоровую пощечину, которую барин недавно дал ему за то, что по поводу дурно изготовленного кушанья он позволил себе упомянуть про клокенберговскую кухарку, и зарок, который он себе дал, забыть про существование обитателей дома на Исаакиевской площади, Мишка хотел было спастись бегством от своей старой знакомки. Но Анисья так крепко вцепилась в него, что волей-неволей ему пришлось остановиться и вступить с ней в разговор. Она, разумеется, стала расспрашивать про его барина, и болтливый парень дал волю языку, тем более охотно, что он целые пять месяцев был лишен удовольствия по душам поговорить с кем бы то ни было.

С увлечением поведал он о теперешнем житье-бытье его барина и его личном, и рассказы его дышали таким унынием, что, слушая его, Анисья сначала охала и ахала, а затем, всплескивая руками и ударяя себя по бедрам, стала прерывать его восклицаниями:

— Да неужто ж?!. И ничего не кушает? И в гости не ходит? И наряжаться перестал? Ах ты, Господи, мать царица небесная! Да ведь он этак себя изведет, право! Вот так скучал-скучал у нас в деревне один паренек, да и умер, ей-богу, право! И все на нас злится, говоришь?

— Страсть как злится!

— Уж это он напрасно! Чем же мы-то виноваты?

Мишка на этот вопрос благоразумно промолчал.

— И неужто никогда про Катеньку нашу не вспоминает?

— Никогда!

— Да ведь супруга она его теперь, в церкви Божьей венчаны!

— Он и знать это не хочет.

— Да как же так? Такое дело, его не переделаешь. Не под ракитовым кустом их покружили, а самым настоящим образом, в венцах и рука об руку поп вокруг аналоя их водил, и кольцами поменялись, и все как следует, крепко, значит, на всю жизнь.

— Вот барин оттого-то и сокрушается.

— Да чем же она ему уж так противна? Из себя красавица, нрава приятного, добрее и ласковее ее не сыщешь, даром что немка.

— Ну вот поди ж ты! Ненавидит он ее, да и все тут. Ничего не поделаешь.

— А как соблюдает-то себя! — продолжала восхищаться Анисья, не вслушиваясь в возражения своего собеседника. — К окошку даже не подходит, чтобы не увидал ее кто-либо невзначай. И все одна; кроме старого пастора, никого к себе не пускает. Целый день рукоделием занимается. Воздухи в церковь вышила, по алому бархату золотом, а теперь длиннейший ковер пестрыми цветами по бланжевому фону вышивает… и тоже в церковь.

— А отец все бьет ее? — полюбопытствовал Мишка.

Этот вопрос привел Анисью в негодование.

— Кто ж ему теперь позволит бить ее? — вскрикнула она. — Мужнину жену! Чего зубы-то оскалил, дурак? — накинулась она на Мишку, подметив его лукавую усмешку при ее последних словах: эта улыбка привела ее в ярость. — Ты думаешь, не грех вы делаете, что законной супругой пренебрегаете? Ты думаешь, вас за это добрые люди хвалят? Как бы не так! Да еще подожди, дай срок, вас и Господь за это накажет! Она теперь в нашу церковь ходит, образам нашим молится, скоро совсем православной сделается, и уж тогда как же Богу за нее не вступиться, ты только подумай! Он, Господь-то, все видит, от него не скроешься! Каждая невинная слеза у него на счету — вот что! А сколько таких слез проливает наша голубка, знает только ее ангел-хранитель. Ни на кого она не жалуется, ни на что не ропщет, только худеет да бледнеет, как свечка тает. А вам и горюшка мало! У, ироды бесчувственные! Скучаете? Людям на глаза вам зазорно попадаться? И поделом, не так еще вам надо! Звери вы бездушные!

Мишка, застигнутый врасплох этим потоком красноречивых упреков, огрызался, как мог, но перекричать Анисью, которая своими жестами и визгом начинала уже привлекать на них внимание прохожих, он и не пытался, и только, как травленый зверь, озираясь по сторонам, выискивал удобного случая улепетнуть от рассвирепевшей бабы.

Вдруг она схватила его за руку и таким решительным тоном спросила: «Где вы живете?» — что он, ни на минуту не задумываясь, ответил на ее вопрос.

— Ладно, я к вам приду, — буркнула Анисья, повертываясь к нему спиной, и бегом скрылась в соседнюю улицу.

Угроза Анисьи так ошеломила Мишку, что он довольно долго простоял на том месте, на котором она оставила его, раздумывая, как бы поправить свою оплошность, и, ни до чего не додумавшись и с досадой почесывая в затылке, поплелся домой.

Анисья же кинулась к своей барышне и рассказала ей про свою встречу.

При первых же ее словах Кетхен зарделась и впилась в нее сверкающим от любопытства взглядом, и, когда Анисья окончила свой рассказ, она все продолжала молча глядеть на нее, не говоря ни слова.

— Ты что же молчишь? Пойти мне, что ли, к ним? Я сказала, что приду, — спросила Анисья.

— Нет, Анисьюшка, не надо к ним ходить. Илья Иванович разгневается, — со вздохом вымолвила ее госпожа.

Кетхен теперь иначе как по имени и отчеству Максимова не называла. Невзирая на то, что, с тех пор как их обвенчали, они ни разу не виделись и что всем своим поведением он доказывал ей, что не желает признавать узы, которыми их, против его воли, связали, он с тех пор стал ей так близок, что она уже не могла называть его, как прежде, господином Максимовым. И надо было слышать, с какой нежностью и уважением произносила она его имя и отчество! Кто мог упрекнуть бедную Кетхен за то, что она самовольно присвоила себе это маленькое право — единственное из всех прав законной супруги, которым никто не мог помешать ей пользоваться? Ее чувство к тому, которого она, ни на что невзирая, считала своим супругом, росло и крепло в ее душе с каждым днем. Он мог ненавидеть ее, избегать ее, сколько ему было угодно, а она все-таки будет любить его до самой смерти. И — кто знает? — может быть, там, где их души встретятся после смерти, он будет рад узнать, как его любили на земле, и будет благодарен ей за эту любовь! Недаром же сказано, что брак есть таинство, которое нельзя нарушить.

Как мил стал Кетхен тот храм, в котором их соединили навеки! Как отрадно ей было молиться в нем! Ее тянуло туда каждый раз, когда ей было особенно тяжко и душа требовала утешения и сочувствия. С одним только Богом могла она говорить про свою печаль — ни с кем больше. И нигде не ощущала она так ясно его присутствия, как в Казанском соборе. Она призналась в этом пастору. Не для того, чтобы получить разрешение молиться в русском храме, — нет, если бы он запретил ей это, она заявила бы ему, что повиноваться в этом свыше ее сил, — но ей не хотелось ничего скрывать от человека, которого любила и уважала ее мать, который всегда оказывал ей участие и своим заступничеством спасал ее от столкновений с отцом в такое время, когда грубое прикосновение к открытой ране ее сердца было ей особенно чувствительно и больно.

Однажды вместо ранней обедни Кетхен пришла к поздней и узнала в служившем священнике того самого, который венчал ее, и так смутилась, что несколько минут пребывала в недоумении — подойти ли ей к кресту вместе со всеми или уйти скорее из церкви, пока ее не узнали. Но священник уже пристально смотрел на нее, точно подзывая ее к себе взглядом. Она подошла, дрожащими губами приложилась к кресту и, не поднимая глаз, поспешила к выходу. На паперти догнал ее причетник.

— Вы будете госпожа Максимова? — спросил он у Кетхен. В первый раз ее называли этим именем.