Мы, живущие в этом мире, все склонны драматизировать, — говорил ей Тристан. — Иногда я думаю о том, что бы произошло, если бы мы стали героями и героинями опер.

Понимаешь, не существует никакого другого искусства, кроме оперы, в котором бы до такой степени были усилены любовные переживания.

— Я не могу вспомнить, слушала ли я когда-нибудь оперу, — призналась с легкостью Рослин. — Мне нравится музыка, мне нравится слушать, как поет Изабелла. У нее потрясающий голос.

— Этот голос может усилить любые эмоции, — сухо согласился Тристан. — Да, у нее большое вокальное дарование и она замечательная актриса.

— А ты давно с ней знаком?

— Около трех лет. Мы познакомились в Париже, когда она пела в опере «Кармен». Я тогда только что закончил свою оперу «Ар Мор» и представлял ее себе в главной роли.

К счастью она приняла мое предложение, и я считаю, что успешная премьера состоялась во многом благодаря ее таланту.

— Она во всем тебя так восхищает, Тристан?

Он отрицательно покачал головой.

— Мое отношение к ней ничего общего не имеет с моим восхищением тобой, — откровенно признался Тристан.

— Ты так мало меня знаешь, — словно споря с ним, сказала она. — Может быть, я способна на ужасные поступки, например, обман.

— Большинство женщин способны на это. — Он рассмеялся, и в этом смехе был слышен гальский цинизм. — Так же, как и большинство мужчин. Это заложено в человеческой природе, и либо стоит это принять, либо придется остаться без друзей.

Ей понравился такой ответ. Как будто бы камень свалился у нее с души, и она снова могла дышать легко и свободно.

— Ты серьезный и зрелый человек, — сказала Рослин.

— Это потому, что я — француз, — ответил он ей.

Она изучала его при свете звезд. Даже в этом чисто арабском плаще-накидке он не был похож на араба, а вот Дуэйн в нем выглядел как настоящий хищник пустыни.

— А ты собираешься когда-нибудь поселиться во Франции? Тебе ведь нравится жить здесь, в пустыне, ощущать эту свободу, любоваться этими яркими звездами? — обратилась к нему Рослин.

— До какой-то степени Эль-Кадия, могу сказать, у меня в крови, — и взгляд его поднялся к небу и звездам, а потом обратился к бескрайним просторам пустыни. — Но Бретань — как раз то место, где я бы мечтал поселиться. Я хотел бы купить дом у моря среди виноградников. Вечера в Бретани теплые, наполненные звуками моря. А любимая еда — вальдшнеп, вымоченный в вине и поджаренный на костре из виноградной лозы. Или же уха из раков, а потом сливовый пирог с сахаром. Эта часть Франции мне больше всего по душе — с ее древними преданиями и простыми рыбаками. Вдоль моря много пещер и гротов, лесов и прекрасных пляжей. Именно там я писал «Ар Мор». Однажды я снова вернусь туда и куплю дом

По дороге домой, в Дар-Эрль-Амру, эти слова Тристана эхом отзывались в мыслях Рослин. Тогда, в темноте, Дуэйн с ностальгией говорил ей о дальних краях — о том месте, куда он больше никогда не вернется, потому что слишком болезненными были его воспоминания.

Иногда он приезжал в Дар-Эрль-Амру на чашку вечернего чая с бутербродами. И тогда он беседовал со своей бабушкой, сидя под раскидистым деревом. Нанетт по обыкновению вечерами была в пелерине из оцелота. Временами он смеялся над острыми замечаниями Нанетт, а Изабелла, изнывая от скуки в салоне, выползала на улицу и... совершенно очевидно ревновала его к другой женщине, несмотря на то, что этой другой женщиной была его бабушка.

Тристан из-за рояля бросал веселый взгляд в сторону Рослин, а она вспоминала то воскресное утро на вершине скалы над озером Темсина, когда Дуэйн сказал, что ему бы не хотелось, чтобы об их небольшом ночном приключении стало известно Изабелле. Должно быть, Изабелла Фернао ревнива, если даже бабушка Дуэйна способна вызвать у нее приступы этого сильного чувства!

Но как можно устоять перед чарами Нанетт? Она так щедра и великодушна, так прекрасно умеет пошутить, ее чувство юмора с годами не скудеет.

Каждое утро Рослин приходила к ней в комнату и каждый раз получала от общения с ней огромное удовольствие.

— Я завтракаю в кровати, потому что ленива, — обычно говорила Нанетт. Но бывали моменты, когда она действительно выглядела усталой, а над верхней губой Рослин замечала посинение. Тогда ее охватывала тревога.

— О чем ты думаешь? — спросила ее однажды Нанетт. — О том, что в один прекрасный день твои белокурые волосы станут седыми, а гладкая кожа станет морщинистой? Тебя беспокоит неизбежность старости, дитя мое?

— Нет, если я смогу прожить свою жизнь как вы. — Рослин пыталась скрыть тревогу. Сегодня утром Нанетт выглядела особо бледной и уставшей. Она уже съела свой завтрак и теперь лежала, откинувшись на подушку. Обычно же, после завтрака, она просматривала почту, или же читала последние журналы «Вог» или «Эль».

— То, о чем ты говоришь, зависит от наших воспоминаний, от того, насколько они приятны. У меня их много. Их также много, как цветков на розовом кусте, и каждое мне приятно, иногда с оттенком грусти, но чаще, радости. Мне доставляет радость воспоминание о моем первом триумфе на сцене, когда я стояла по щиколотки в цветах. Очень галантный и достойный молодой человек пригласил меня на ужин — мы ели икру и пили шампанское. Это было еще до встречи с Армандом! Если бы я так и не встретила его, то, наверняка бы, вышла замуж за того достойного молодого человека. Он был дипломатом, а я тогда бы стала яркой звездой парижского общества.

— Тогда бы вы, наверное, не были так счастливы, как с Армандом! — Убежденная в правоте своих слов, проговорила Рослин. — Вы же вышли замуж по любви.

— Да, мое романтичное дитя, я действительно вышла замуж по любви — хотя должна тебе сказать сейчас, что теперь у меня есть некоторые возражения. Другие мужчины были более внимательными, чем Арманд, казалось, что они способны были меня лучше понять. Они обожали мои капризы, готовы были их удовлетворять. Арманд же этого никогда не делал, он никому, и мне в том числе, не уступал. Женщина должна была или принять его таким, какой он есть, зная, что в зависимости от настроения он будет либо боготворить ее, либо будет с ней жестоким, или же она должна была уйти и найти себе другого, обычного мужчину. Моя семья и мои друзья считали его диким. Он не целовал дамам ручки, он не одаривал их комплиментами. Он был близок к земле, крепок, как деревья, которые он сажал и за которыми ухаживал, и так же непредсказуем, как ветер в пустыне. Каждый раз, когда я встречалась с ним, мне хотелось убежать, — Нанетт ностальгически улыбнулась, — но я бегала по кругу, как самка оленя бегает от самца. Мне необходима была видимость борьбы, даже когда круги сужались до объятий его рук.

Взгляд Нанетт остановился на молодой девушке, сидящей рядом с кроватью. Ее худое молоденькое личико было чрезвычайно серьезным, а огромные серые глаза казались бездонными.

— У тебя взгляд нетронутой любовью девушки, — задумчиво проговорила Нанетт. — В твоем возрасте я уже достаточно знала про любовь. Этого забыть невозможно, даже если ты прошел через страшные испытания.

Взгляд светло-голубых глаз был таким пристальным, что Рослин пришлось отвести глаза. Она смотрела на сложенные на коленях руки, левая на правой, и на безымянном пальце не было кольца со сверкающим бриллиантом, символизирующим любовь.

— Видно, ваш Арманд был уникальным человеком, — мягко заметила Рослин. — Как и чувства, которые он в вас вызывал.

Нанетт вытянула руку и приподняла Рослин за подбородок, Потом, покачав головой, он улыбнулась.

— Нет, я встречала ему подобных — во всем, кроме одного. Мой муж не был скрытным человеком. Он от меня ничего не утаивал. У того, другого — скрытность бросается в глаза. Он хранит в себе то, что причиняет ему боль, а это совсем не здорово. Если бы он был ребенком, я бы наверняка смогла заставить его поделиться со мной, но он — мужчина, и очень сильный, и хранит свою тайну.

Нанетт откинулась на подушки, и глаза у нее потемнели.