— А что, если самой тете вздумается написать письмо твоим? Ну, так просто, взять да и написать?

Зоя тряхнула головой, откинула назад волосы:

— Э-э! Не напишет. Она письма пишет к седьмому ноября да к Новому году. Где ей! Тетя Варечка на свиноферме работает, шибко занята.

— Пока что нам везет. Вот как дальше-то будет, неизвестно…

Саня вздохнула.

Девушки стояли на самой нижней палубе, почти вровень с водой; и прозрачная масса воды отсюда казалась черной, с антрацитовым блеском, а ближе к берегу желтела, набегала мягкими волнами, колыша и искажая отражение зеленой кромки берега.

По песчаной косе бежала стайка ребятишек. Женщина полоскала белье, потом выпрямилась, замерла, вглядываясь из-под руки. И долго еще стояла, провожая взглядом теплоход, все уменьшаясь и уменьшаясь, пока вовсе не скрылась за зеленым мыском. Сане стало отчего-то грустно, сиротливо… Вспомнилась мать, как она провожала их рано утром. Одна — Зоина мама не смогла прийти, на работе сегодня — растерянная, жалкая. Тревожными глазами смотрела вверх, на палубу. А они с Зоей нарочно повыше забрались, чтобы не слышать надоевших наставлений: «Не виснуть на перилах, надеть кофты — не просквозило бы, кланяться Варваре Семеновне, передать то-то и то-то». Сверху мать казалась совсем маленькой и худой. «Всегда почему-то жалко тех, кто остается, — размышляла Саня. — Отъезжающие-то радуются, ждут хорошего, нового. Все впереди. Может, это оттого, что отъезжающих много? Целый поезд или вот, как сейчас, теплоход, народу полно. А на пристани только мама и еще несколько провожающих. Постоят немного и разойдутся. Им остается только ждать…»

Жалко маму. Ох, да еще и совесть нечиста. В сущности, они ведь обманули родителей. Отпросились погостить у Зоиной тетки, а сами… А сами благополучно проплыли мимо Лешакова и отправились дальше, до самой Москвы.

Этот план они вынашивали еще с прошлой зимы. Вот окончат весной музыкальную школу и двинут в Москву, в училище. Говорят, конкурс большой, ну и что же. Можно попробовать. Обе они считались лучшими пианистками у себя в школе, а весь этот год обе занимались особенно много. Готовились. Родители и слышать не хотели о поездке в Москву. Сначала, мол, надо получить аттестат зрелости… Но аттестат зрелости они все равно получат, окончив музыкальное училище в Москве, так зачем же время терять, сидеть в девятом, а потом в десятом классе? Искусство ведь не ждет, каждый месяц дорог. Скорей, скорей туда, где лучшие педагоги, где концерты, конкурсы, где труд и блеск артистической жизни.

Весной собрали нужные документы, сочинили автобиографии, послали все это в столицу и стали ждать вызова.

И вот они едут, через два дня экзамен, а что будет потом… Вообще-то все давно продумано, последние два года они только и говорили, что об училище, о Москве, о том, как поступят, как будут учиться, как начнется самостоятельная жизнь. Конечно, придется много заниматься. Играть часов по восемь в сутки, да еще существуют предметы, и специальные и общеобразовательные.

Но это и замечательно! Это и есть настоящая жизнь! Они до самых мелочей видели эту будущую жизнь. Жилье представлялось обеим почему-то в виде этакой уютной мансарды. Внизу — крыши, зеленые купы деревьев, прямо перед глазами — синее небо. Две узкие койки, старенький рояль, всюду книги и ноты. На койках, на столе, на полу — целые кипы нот. Столько надо пройти, проиграть!.. Еда? Селедка, чай, хлеб. В общем, все самое дешевое. Да и какое значение имеет еда? Как-нибудь проживут. Главное — играть как можно больше. Инструмента может не хватить на двоих — ведь в сутках всего двадцать четыре часа. Ничего, они поделят часы: и дневные и ночные. Да, будут заниматься по ночам, если дня не хватит! Надо, значит, надо…

— А не пора ли нам все-таки закусить? — предложила Зоя. — Кстати, сколько там у нас бумажек осталось?

— Двадцать восемь рэ. Было сорок, десять пятьдесят билеты, рубль с полтиной проели утром…

— Н-да… Не густо. Впрочем, все равно. Пошли в буфет!

— Спятила. А там на что будем жить? А на обратную дорогу?

Зоя усмехнулась, поставила ногу в широкой брючине на ступеньку — лестница вела на верхнюю палубу, где буфет.

— Обратно? Обратно мы не вернемся. Мы там останемся. Лично я все равно поступлю…

— А вдруг?

— А если вдруг… Послушай, Санечка! Давай мы, если провалимся, обратно пешком пойдем! Вот здорово будет! А деньги дорожные сейчас проедим. В буфете. Такие там пышки вчера были… Пошли, ей-богу, а то сил нет.

Подруги поднялись в буфет. Там было пусто. Уборщица протирала столики. На стойке красовалась только шеренга бутылок минеральной воды. Оказалось, все пышки, бутерброды и прочее пассажиры съели еще утром, и буфет закрылся. Ничего не поделаешь. Уборщица продала им три бутылки минеральной воды.

— Пойдем вниз, там у меня в чемодане баранка завалялась, — предложила Саня. — Угощаю.

Подруги ехали «третьим классом». Помещение было битком набито пассажирами, и их места оказались занятыми, там расположилась пожилая цыганка с целым выводком чумазых цыганят. Мальчишка лет шести уже сновал между скамейками; приплясывая, шлепал себя по черным пяткам — работал. Пассажиры потешались, поощрительно звякали медяками. Девчушку, которую кормила грудью, цыганка нежно именовала Земфира, с ударением на последний слог.

— Почти как у Пушкина, — подивилась Саня. — Земфира!

— Цыгане теперь грамотные, — бойко зачастила цыганка. — Цыгане не хуже тебя, голубка, зимой хорошо живем, в школу ходим, все знаем, а ты положи монетку, положи сюда сколько не жалко, чтоб не почернело белое твое лицо…

С трудом разыскали свои чемоданы под кучей цыганских узлов. Два чемодана и две папки с нотами. Выбрались из душного помещения и устроились снаружи, под навесом. У стены лежали на боку две огромные бочки, девушки забрались на них… Было полутемно, тихо, слышался только плеск воды за бортом и заглушенный рокот мотора.

Отыскали в чемодане баранку, разделили. Минеральная вода оказалась солоновато-горькой, противной. Зоя не выдержала, соскочила с бочки и с хохотом вылила воду за борт.

— А бутылка пригодится, где-нибудь достанем воду нормальную.

— Все-таки здесь гораздо лучше, на бочках, — сказала Саня. — И чего мы только там, в духотище, делали?

— Психи, — заключила Зоя.

— А пирожки мамины следовало не сжирать, сейчас как пригодились бы!

— Н-да… Ничего, привыкай, Санечка, привыкай. Еще не то будет! Терпи, пока доберемся до московской селедки с хлебом да колбасы. О священная селедка! Приди! Приди! — на мотив из «Аиды» громко запела Зоя. — После тебя есть не хочется, а только пи-ить!

— Кончай оперу, капитан идет!

— Где?

Появился хмурый матрос в полосатой тельняшке и измятых штанах, вытащил из угла какую-то цепь, поволок. Даже не взглянул на девчат.

— Спасибо, не прогнал, — вздохнула Саня.

Обе замолчали.

Где-то наверху включили радиолу. Мощные динамики рявкнули, стая чаек шарахнулась в голубое небо, и духовой оркестр завел знакомую мелодию «На сопках Маньчжурии». Так и ехали, распугивая зеленые берега оглушительной музыкой; берега сторонились, обегали теплоход с обеих сторон. Редкие пешеходы замирали, глядели вслед из-под руки, коровы поворачивали белые морды, даже маленький издали грузовичок перестал нырять по ухабам, замер, шофер, видно, высунулся из кабины, прислушивался.

Саня задумалась о том, что стоит ей только вспомнить… А что вспомнить? Ну, любой момент из жизни. Любой. И сразу возникает та самая музыка, связанная с этим моментом. Вот, например, детство: отец играет на гитаре, а она, трехлетняя Саня, пляшет. Отец поет: «Мы вчера дрова рубили, рукавицы позабыли, топор, рукавицы, рукавицы и топор…» Пляшет Саня, а на бревенчатой стене Санина тень пляшет. Это от лампы. Прыгает круглая тенина голова вверх-вниз, вверх-вниз, а на макушке хохолок подпрыгивает. Весело Сане. «Рукавицы и топор, жена мужа об забор…» И всегда с тех пор, как услышит Саня эти простенькие гитарные аккорды, зазвучит в ушах: «Топор, рукавицы, рукавицы и топор». И прыгающая тень на стене, и лампа керосиновая, и отец. «Вот, всегда так, — продолжала размышлять Саня, — вот, например, когда в город переезжали, всего мне четыре года было. А и сейчас, как услышу колокольцы да песню «Еду, еду, еду к ней…», все видится снег, да крупы лошадиные, да сено. Ноги сеном укрыты, тепло, а дядя Миша все беспокоится: не простыла ли? И не ответишь, замотана шарфом. Дорога круто повернула, на передних санях покачнулась мама с маленьким Юркой на руках, вся закутанная в клетчатую шаль. Годовалый Юрка спит, а кисточка на шапке раскачивается. И будто от кисточки этой звон идет: динь, динь… Но то колокольцы… Потом стемнело, мама чего-то забоялась, волки, видно, почудились. А дядя Миша вдруг встал в санях, звучно подхлестнул лошадь и затянул во все горло: «Еду, еду, еду к ней, еду к миленькой своей…» И еще: привели Саню в музыкальную школу. Директор велел что-нибудь сыграть. И Саня сразу заиграла про колокольчик. «Однозвучно звенит колокольчик». Давно уж дома этот мотив подобрала, как только отец купил старенький рояль… Этак, — усмехнулась про себя Саня, — мою биографию совсем просто рассказать можно. Выписать на листке бумаги список песен, мелодий, тем, соответствующих основным точкам жизни, вот и все. Скажем, так: поступление в школу — октябрятский марш, в музыкальную — «Однозвучно звенит колокольчик», поездка в пионерлагерь — «Средь шумного бала». Потому что сосед по автобусу, Ленька Малявин, все время напевал этот романс. Когда в седьмом классе по алгебре срезалась — Чайковского Пятая симфония. Бродила после экзамена по городскому саду, в тоске и в жаре июньской, а репродукторы на каждом столбе ревели финал бессмертной симфонии… И все помнится: хруст гравия под ногами, скамейки, раскаленные солнцем до того, что краска потрескалась… большой фанерный щит с портретами: «Лучшие передовики производства». И симфония Чайковского…