А вот теперь, конечно, запомнится вальс «На сопках Маньчжурии». Ясно, прилипнет. Вон бас-геликон как фальшивит, нижний звук чуть ли не на четверть тона… Трубы тоже не всегда играют чисто, трещат. Что это за оркестр? Провинциальный, видно, гарнизонный… Вот так все и останется в памяти — река, чайки, этот фальшивый оркестр…» Саня поморщилась страдальчески: и надо же, такая чепуха вписывается в жизнь. Это ведь навсегда… Вовек не отделаться!

— Холодно что-то. Сквозняк. — Зоя достала из чемодана теплый свитер, напялила, выпростала из-под горловины черные спутанные пряди волос.

— Между прочим, Санечка, вечер, Часов шесть небось. А утром будем уже там.

— На эшафоте. — Саня мрачно усмехнулась.

— Сильно сказано. Ну, если уж не поступим, так и башки не жалко. Пускай рубят. На что она? Мне лично не понадобится. Но я не о том. — Зоя одернула свитер, стала сразу ловкой и подтянутой. — Здесь холодно, не прогуляться ли нам по кораблю? Там, где потеплее. Я видела, там дорожки бархатные и вообще. Комфортно. Пошли, а?

— Выгонят.

— Кто? — Зоя высоко вздернула брови. — Ну, выгонят так выгонят. — Она мотнула головой, показала кому-то язык. — Пошли!

Поднялись по лестнице, юркнули в теплый коридор, по мягкой красной дорожке прошли вдоль дверей кают. Впереди мелькнул официант с подносом, скрылся за крайней дверью, оттуда слышался сдержанный говор, женский смех.

— Житуха! — оглядываясь, прошептала Зоя.

— Вот бы нам так проехаться!

Саня не удержалась и потрогала блестящую дверную ручку. За дверью кашлянули. Девчата фыркнули и на цыпочках помчались к выходу. Уже на палубе Зоя сказала:

— Проедемся, погоди! Лауреатами международного конкурса. Недолго ждать!

Саня вовсе не удивилась хвастливым словам подруги. Она, Зойка, всегда такая, стремительная, самонадеянная и все же какая-то чебурашная. Фантазерка. И лицо у Зойки необыкновенное — яркое, смуглое, а если поглядеть сбоку, похоже на египетское изображение. Древнее, конечно. Черная масса волос, глаз, подчеркнутый длинной бровью, четко обрисованный профиль, длинная тонкая шея. Глаза и брови у Зойки поставлены чуть косо, и такое впечатление, что глаза заходят на самые виски. А что, пожалуй, она и вправду поступит. Недаром ведь занималась по столько часов. Так заниматься никто не умел, как Зоя. Чего стоит тот случай, когда Зойка проиграла подряд девять часов и даже не заметила. Забралась в пустой класс и шпарила рапсодию Листа, пока другие сидели на занятиях по истории музыки и гармонии. Между прочим, рапсодию педагог ей вовсе не задавал, и на другой день Зойке здорово попало за сбитые в кровь пальцы. Но тут уж ничего не поделаешь, Зойка — фанатик. Что же, может быть, так и надо… И правда. Ведь чтобы все получить, полагается все и отдать. А как же иначе?

Между тем свечерело. Солнце уже почти скрылось, изредка только вспыхивало за деревьями слепящим оранжевым костром. Широкая гладь реки заиграла перламутровыми переливами — из серого в розовый. Радиола давно уже смолкла, по палубе прогуливались пассажиры, негромко переговаривались.

— А здесь шикарно, — вздохнула Зоя, — ей-богу, зря мы пожадничали, сиди вот теперь на бочках. Ой, что это… Слушай, слушай!

Откуда-то донеслись четкие звуки рояля. И не радио, не какая-нибудь звукозапись, нет, живое фортепьянное звучание, ля-минорный концерт Шумана.

Саня замерла. Именно концерт Шумана везла она на экзамен. Звуки ширились, плыли над рекой, и все это удивительно сочеталось с торжественным золотом заката, с розовыми облаками и вообще со всем этим наступающим тихим летним вечером.

— Необыкновенно, — шепнула Зоя. — Как звучит… Интересно: так здорово играют или просто над рекой так мощно звучит? Акустика?

— Кто же это?

— Значит, здесь существует инструмент! А мы-то шляпим. Пошли на разведку.

Но разведать ничего не удалось. В дверях их остановил тот самый хмурый матрос: «Нельзя, не положено. Займите свои места…»

Пришлось спуститься вниз. В помещении стоял гвалт, под лестницей за бочками прятался цыганенок, видно, цыганское семейство «засек» контролер.

— Что же, займем свои места, — вздохнула Саня, — музыку-то и отсюда слышно.

— А играет божественно. Знаешь, сдается мне, что он едет туда же, куда и мы. Конечно. Тогда нам уж лучше там и не показываться. Куда уж нам!

— А почему «он», а не «она»?

— Еще бы! — Зоя даже присвистнула. — Мужская игра! Разве не слышишь? Ритм, широта. Лапа чувствуется. Настоящая лапа, не наши хилые пальчики. Божественно!..

— Ну, положим, у тебя-то пальчики…

— Санечка! Куда уж нам. Говорю тебе, мужская игра — это дело совсем другое. Но давай послушаем…

Саня больше всего любила этот шумановский концерт, сама играла его, но теперь слушала как будто в первый раз. Особенно поражала мужественная сдержанность, благородство. Исполнитель как будто что-то не договаривал, но оно, это «что-то», все равно было, оно присутствовало в каждом такте, в каждом штрихе. Что это было, Саня не могла бы точно определить, но она хорошо знала это чувство. Ощущение главного, без чего вообще игра бессмысленна, пуста. Ощущение образа, быть может?.. И все-таки было одно место, явно недоработанное. Вернее, оно было как-то не разгадано пианистом. Он и сам, видно, это чувствовал, то и дело останавливался, повторял, переигрывал снова… Да, здесь он почему-то терял опору…

Наконец все смолкло. И сразу же стемнело, потянуло резким холодком. В каютах вспыхнул электрический свет. Девчата особенно остро почувствовали и свою неприкаянность, и все неуютство, и холод этой затоптанной, обитой железной скобой грузовой палубы.

— А дома мама с работы пришла, чайник поставила. Уютно, тепло, — сказала Зоя.

— Я раньше думала, что на теплоходе обязательно тепло. Теплоход же! — Саня съежилась, засунула ладони поглубже в рукава.

— Ну и чудик!.. Да ничего страшного, пересидим! Пообедали баранкой с духовым оркестром…

— А поужинали концертом Шумана. Ужин был неплох.

— Неплох. К нему бы котлеты…

— Придется потерпеть, — улыбнулась Саня. — Котлеты потом когда будешь лауреатом.

Посмеялись немного, устроились поудобней, каждая на своей бочке. Предстояло скоротать ночь.

Теплоход шел, казалось, несколько быстрее, по крайней мере, машина стучала громче, отчетливей. Время от времени он испускал басовитый гудок, и чужие берега отвечали издалека протяжным эхом.

Было неудобно и жестко сидеть на ребристых бочках, к тому же бочки все время покачивались в такт стуку машин. Покачивались они то разом, то вразнобой. Подруги в полудреме клевали носами.

— Сань…

— А? Что?

— Что мы это так… недружно качаемся. Несинхронно, в общем. Давай уж вместе. Раз — и, два — и…

— Да ну тебя. Будто от нас зависит. Бочки тяжеленные… Я спать хочу…

Снова заклевали носами вразнобой.

— Сань.

— А?

— Вот сидим на бочках, а не знаем, с чем они. Вдруг с порохом?

— Наплевать. Спать давай.

Ночью где-то причаливали, слышались голоса, потом снова короткий гудок, отплытие; равномерное покачивание бочек.

Перед самым рассветом их согнал хмурый матрос. Прибежал второй, взялись за бочки, куда-то покатили…

Зевая, девчата поднялись по лестнице, вышли на уютную, выстланную мягким пластиком палубу.

— Модерн. Бельэтаж. — Зоя пригладила ладонью растрепанные вихры, облокотилась о перила.

Серая поверхность реки вся в мелкой ряби, как будто ежится от ночного холода, а на востоке уже зажглась узкая малиновая полоса. Берега совсем темные и безликие километр за километром, уж сколько их за ночь-то пробежало…

— Надоело. — Зоя широко зевнула, вдруг поглядела в сторону. — Гляди, Санечка, — он! Ей-богу, он!

Саня сразу поняла, о ком речь. В самом конце палубы у перил виднелась невысокая фигура. Парень как парень, ничего особенного, мальчишка почти. Но каким-то неопределимым, профессиональным чутьем обе девушки безошибочно угадали: он. Тот, кто играл вечером ля-минорный концерт. Слишком уж отрешенно стоял он у борта, так слушать предрассветную реку может только музыкант.