Саня взглянула на часы: около десяти. Пора.

Она брела по длинному коридору. Играть или сразу отказаться? Раз нет уверенности… Она ведь еще не готова! Вдобавок еще и бездарна… Ой, а вдруг и правда бездарна? Главное, концерт. Как же его играть?.. Вспомнилась вчерашняя неуверенность, пустота, сумятица в мыслях и в пальцах…

Никита догнал ее уже у дверей класса, где репетировали.

— П-постойте, — заикаясь, выговорил он, — это п-просто ужасно. — Он глядел на нее беспомощно, как-то по-детски ломая руки. — Понимаете, я потерял ноты! Ля-минорный концерт. Утром репетировал с дядей, а потом… Потом, сейчас то есть, гляжу, нет! Аккомпанирует мне дядя, а ноты я потерял. Ужасно!

— Где-нибудь в классе остались…

— Моя очередь играть, п-понимаете?! Сейчас вызовут! Можно, я пока возьму ваши ноты?

Никитины глаза, казалось, вышли из берегов, затопили все лицо отчаянием и грустью.

— Вот, пожалуйста, — не раздумывая, она протянула тетрадь.

Быстрыми шагами подошел Павел Эрастович. Лицо красное, глаза оловянно поблескивают — в бешенстве.

— Ну? Как будем?

Никита сиял.

— Мне повезло! Помнишь, я рассказывал, как она играет Шумана? Эта вот девушка. Она и выручила. Фу ты, до сих пор опомниться не могу!

Павел Эрастович мельком взглянул на Саню, приподнял брови:

— Вы играете ля-минорный концерт? Зачем же взяли такое трудное? С этим концертом в консерваторию поступают. — И заторопился: — Пошли, пошли! Пора.

Они удалились. Павел Эрастович шагал быстро, пружинисто, ботинки поскрипывали на ходу. Никиту он вел, ухватив за плечо.

Ну вот… Все разрешилось само собой. Это просто удача, что она оказалась рядом, что пригодилась. А то бы случилось непоправимое. Недаром ведь предупреждали, что опоздавшие на экзамен не допускаются. И вообще ошибок здесь не прощают. Шутка сказать — ноты потерял! Выходит, концерт отпадает. А без крупной формы нельзя.

Саня топталась у двери класса, прислушивалась. Там репетировали моцартовское аллегро. Концертмейстер то и дело останавливал ученика, объяснял что-то, как ей показалось, очень важное. Надо бы войти, представиться, послушать других, проиграть свою программу. Но без нот не имеет смысла…

Время шло, давно уже отыграли Моцарта, в класс входили и выходили абитуриенты, она ждала. А Никита с нотами все не появлялся.

Дверь неожиданно приоткрылась, выглянул толстячок концертмейстер.

— Ко мне тут кто-нибудь есть?

И, не получив ответа, скрылся за дверью. Тут примчалась Зойка, растрепанная, красная.

— Все! Кажется, ажур!

— Отыграла?!

— Санечка! Дружище! — обняла Саню, запрыгала. — Кажется, я поступила, ей-богу, поступила! Во-первых, повезло, сыграла удачно. А потом, знаешь, подозвали к столу, спросили, сколько лет, где училась и так далее. Других не спрашивали, понимаешь? Ура, ура! Виктория!

Она вдруг взглянула на Саню.

— Ой! А ты что стоишь? Скоро тебя вызовут, там уже мало народу!

— Не знаю…

— Что не знаешь?

— Да, во-первых, Никита ноты уволок, потерял, понимаешь, свои. А потом… Честно говоря, стоит ли? Что-то у меня не получается. Вряд ли я буду играть.

— Что?! Псих! — Зоя схватилась за виски, заметалась. — Где Никита? Он давно ведь отыграл!

— Отыграл? Ну и как?

— Спрашивает! Бог! Но я еще доберусь до этого субчика!

Она бросилась бежать по коридору, остановилась на минуту:

— Ты не репетировала? Ну, псих!

Умчалась, стуча каблуками. Вернулись они вместе с Никитой.

— Оказывается, он забыл про тебя, а ноты у дяди, а дядя сквозь землю провалился! — ругалась Зоя.

— Что-то ужасное, — лепетал Никита, — но я действительно забыл. Как отыграл, всю память отшибло… Никогда со мной не было, а тут вот…

Зоя уже стучала в класс.

Вышел толстяк концертмейстер, вежливо выслушал Зою, развел руками.

— К сожалению, наизусть я эту партию не помню… Библиотека наша закрыта. Попробуйте все же поискать ноты. В конце концов, существуют нотные магазины…

— Не успеть, экзамены уже кончаются…

— Все, что я могу предложить… Ищите ноты, давайте попробуем играть прямо так, без репетиции…

Дядя все же нашелся. Его сияющую на солнце лысину увидели сверху, из окна — он стоял у киоска, ел мороженое. Ноты были зажаты у него под мышкой… Дядя просто опешил, когда из подъезда выскочил бледный Никита и, ни слова не говоря, выдернул ноты…

Саня шла по жаркому московскому переулку, все больше удаляясь от музыкального училища, к которому так стремилась эти последние годы. Что же, решение принято: она не поступит. Ничего изменить уже нельзя. Да и зачем? Выставить напоказ неимоверную отсебятину, этакую сентиментальную стряпню? И лучше не рассказывать ни о чем Анне Владимировне. В самом деле, не рассказывать же о том, как она тут нафантазировала, наподражала и, может, этим самым всю ее работу испортила. Сначала-то ведь получалось неплохо. Вот ведь и Никите нравилось…

— Стойте! Вот ноты!

Никита догонял ее.

— Куда же вы?! Я, я виноват. Но куда же вы уходите? Постойте! — Он совсем запыхался, ладонью откинул намокшую светлую челку.

Саня остановилась.

— Я и не виню. Просто я передумала, я не буду играть.

— Да что вы? Еще не поздно! Пошли скорее, там еще не кончили!

Никита, казалось, готов был расплакаться. Как бы ему объяснить, чтобы понял: дело вовсе не в нем!

— Я уезжаю сегодня. Просто передумала поступать. Мне разонравилась своя игра. Все надо переделать.

Он вдруг схватил ее за руку, молча и упрямо потащил за собой.

Сане сделалось смешно: разыгрывалась настоящая драма, будто в кино.

— Все равно я решила! — твердо сказала она.

— Дура! — закричал Никита. — Дура! Я тебе говорю — пойдем!

На них оглядывались. Саня вырвала руку и пустилась бежать к трамвайной остановке.

В трамвай вскочила чуть ли не на ходу. «Вот, и про свою воспитанность забыл, и уже, пожалуйста, не «вы», а просто «дура», — горько думала Саня. Но ей, как никогда, нравился Никита, его растерянность, горячность, и как он поволок ее за руку — тоже…

Трамвайные стекла дребезжали, Саня смотрела и прощалась с кривым переулком; с витриной цветочного магазина — они с Зойкой каждый раз любовались белыми махровыми пионами; с колоннами старинного особняка; с уже знакомыми и такими близкими фасадами домов.

В общежитии она торопливо собрала чемодан, написала записку Зое, вложила в нее оставшуюся десятку, сунула под подушку… А потом присела на кровать и наплакалась вволю, благо комната была пуста.

Ехать решила поездом, так быстрее. Скорее на станцию, минуя все сочувственные расспросы, Зоины упреки, советы, уже запоздалые! И когда поезд тронулся, привстала на цыпочках, высунулась в окошко. В лицо ударил ветер, колкая станционная пыль, Сане сделалось вдруг хорошо и радостно. Она знала наверняка, что приедет опять через год и что другой дороги нет для нее.

«Я могу. Я ведь могу быть очень сильной, сильнее даже самой себя. Приеду с новой, накрепко отработанной программой, сейчас как зверь работать начну. Все будет железно! А то, что произошло, это ведь жизнь, это пусть у меня останется. В сердце. И в памяти. Концерт Шумана ля минор».

Подруги уже спали, когда Ксане почудился шорох за дверью. Насторожилась. Да нет, все тихо как будто… Слышно даже, как внизу, под самым берегом плеснула рыба, где-то далеко поскрипывали уключины — лодка шла вдоль озера, к Деревкову… Сарай был сквозной, жердяной, он полнился душным запахом сена, и хоть с озера продувало, густой сенной настой оставался незыблем. Девчонки насквозь пропахли свежепросушенной травой — волосы, платья и даже кое-какие пожитки в рюкзаках — все прочно впитало в себя сенной аромат.