— Что-о?! — прикрикнула бригадирша. — Гляди-ка, торопливые нашлись! У нас, деревенских, привычка такая — артелью с работы идем. С песнями. И чтобы никаких. У меня чтоб в струночку!

И сама пошла помогать Иришке. Ничего не поделаешь, многим пришлось вернуться назад, к отставшим. Люба перешла на Ксанину полосу, стали обрабатывать грядку с двух сторон.

— Спать хочется, — вздохнула Ксана, — прямо хоть тут же, на земле, заснула бы. Честное слово.

— Значит, плохо спалось, — усмехнулась Люба. — Мечты. Да ты признавайся лучше, что там с Вандышевым. Влюбилась, что ли?

— Спятила, Любка, — отмахнулась Ксана. — Говорю, спать хочется… Чего это ты? Придумала Вандышева какого-то…

— Как какого-то? Леню! — не отставала Люба. — Разве я придумала? А может, это ты придумала? Нет, скажем, он сам придумался. Вандышев Леня. Придумался, вот и все…

Ксана, низко пригнувшись, обеими руками выбирала сорняки. «Ну и Любка. Вот не ожидала. Сама виновата. Надо было молчать».

— Погоди, — остановила ее Люба. — Ты не так делаешь. Гляди: сначала надо крупные выдирать, затем уж и мелочь. Ее можно прямо горстями… Видишь? Гораздо быстрее.

— Ой, спина…

Ксана распрямилась, оглядела поле. Отстающие подтянулись, и теперь все девчата работали почти на одном уровне. Пестрая шеренга девушек вытянулась поперек поля.

Прасковья Семеновна взглянула из-под руки, стянула с головы платок, крепко встряхнула.

— Вот это по мне, — одобрительно сказала она. — Так-то душевнее, дочки. Все в струночку, одна к одной.

— Жарко, — пожаловалась Иришка, — работенка та еще!

— Работенка та, — согласилась тетя Паша. — Да нынче и дождя вдосыт, и тепла. Вот и сорняки, черт нагнал их… Ну, девушки, все. На сегодня кончаем, обедать — и отдыхать!

— Ура-а! — заголосили девчонки.

— А то и впрямь жарко, не сморило бы кого. Да смотрите у меня, после обеда отдыхать чтоб! Всем!..

Тетя Паша отряхнула передник, приосанилась.

— А теперь песню! Чтобы полегчало. В наших краях так говорят: «Громче поешь — спине легче». Давай, Ирина, заводи.

Запели было «Подмосковные вечера», да скоро хор разладился. Угасла песня. Побрели молча.

— Тетя Паш, — неожиданно сказала Ксана, — а почему это так, дождя много, солнца много, а растет так здорово один сорняк? Ведь тогда и капуста расти должна? Раз и солнце и дождь? Должна ведь, а?

— Ну, должна, — согласилась бригадирша.

— А что же тогда капуста? Листики маленькие, хилые, смотреть не на что.

— Она еще вымахает, капуста-то, — хмуро возразила тетя Паша.

— Отчего же не вымахала? — не отставала Ксана.

— А так. — Бригадирша усмехнулась. — Не вымахала, и все тут. Поди поспорь с ней.

— С агротехникой плохо, что ли?

— Эк куда махнула. Агротехника! — Тут тетя Паша, кажется, даже рассердилась. — Агротехника, слово-то знаете! А зато не знаете, в жизни-то как.

— А как?

— Как, как. Что быстрее растет, хорошее или плохое? Вот вам загадка.

— Плохое, конечно, — мрачно согласилась Люба.

— То-то и оно. Хорошее-то и сеем и поливаем. Уж растим-растим, всей артелью стараемся. Росточки-то когда еще пойдут, и то, глядишь, где росточек, а где и плешь. А уж сорняки-то, плохое-то! Лес дремучий, право, лес дремучий. А вы захотели, чтобы сорняк слабенький. Эх вы!

Девочки засмеялись.

— Философ наша Прасковья Семеновна!

— Это что-то новое. Новое в капустоведении!

— А сорняки почем знают, что они сорняки?

— А знали бы, так потише бы росли?

— Со стыда бы подохли!

С шумом и хохотом протискались в столовую. Там уже набралось порядочно народу: трактористы, шоферы, за столом у самых дверей примостилось несколько женщин. Расстелили на столе чистые тряпицы, на них — хлеб, лук зеленый, бутыль молока. Низко нагнувшись над тарелками, хлебали суп, чинно помалкивали. Тетя Паша мигом отыскала подходящий стол. Самый длинный и поближе к окошечку, откуда пищу выдают.

— Эй, Гордеич, и ты, Митяй, переселяйтесь, — скомандовала тетя Паша. — Не видите, смена пришла. Помощницы мои золотые…

— А мы что, мешаем? Мы ничего. — Рябой Гордеич миролюбиво подвинулся на самый край скамьи.

— Не-е. Сказано, переселяйтесь. Вон к Николаю. Николай расселся, барин будто. Вон и пивка раздобыл, ишь прыткий! Нам и без вас поместиться бы впору. Бригада!

— Да мы ничего вроде…

— Бригаду приветствуем!

Пришлось пастуху Гордеичу вместе с Митяем перейти за другой стол.

— Ну, девки, вытирайте столешницу. Чего ждать. — Тетя Паша подошла к окошку, крикнула: — «Эй, Сысоев! Подавай. Значит, семнадцать обедиков, я восемнадцатая!

Она заглянула внутрь.

— Чего сегодня? Трикаш или тригуляш?

По столовой пробежал смешок… Дело в том, что меню в столовой не отличалось разнообразием. На второе повар готовил всего два блюда: или кашу, или гуляш. Чаще все-таки кашу перловую. Третьего блюда не полагалось.

В окошке замаячила круглоголовая короткорукая фигура повара. Сысоев выбросил на прилавок три тарелки с кашей.

— Три-каш! — возвестил он. — Кому?

Подошел парень, свалил все три каши на одну тарелку, понес.

— Куча мала! — пробасил парень.

Повар бухнул на прилавок еще четыре тарелки.

— Чтырь-каш! Забирай!

Утирая рот платочком, подошла женщина, забрала каши.

— Э-эх, ты! — Прасковья Семеновна укоризненно покачала головой. — Трикаш, двакаш… — Сысоев ты, Сысоев, смысла нет в тебе. С такой работы кашей сыт не будешь. Доходит до тебя или нет? Ужо вот директор-то приедет, поговорю с ним. Ей-богу, поговорю…

Повар на это ничего не сказал, сжал и без того маленький рот, исчез. На его месте появилась судомойка Лизавета.

— Чего там?

— Чего, чего! Восемнадцать первых подавай, чего!

Судомойка покосилась на девчачий стол быстрыми узкими глазами.

— Подождете. Посуды нет.

— А ты поживее поворачивайся, тарелок грязных навалом! Да и знать должна — люди придут.

Тетя Паша начала сердиться не на шутку:

— Да я с тобой и разговаривать-то не хочу, подавай мне благоверного твоего, Сысоева! Чего он смылся-то?! Чтобы сейчас мне восемнадцать обедов на стол! Ждать не желаю!

Тетя Паша крепко стукнула кулаком по прилавку. Широкое желтоватое лицо судомойки качнулось в окошке, подбритые в ниточку брови скривились.

— Ты чего это галдишь, чего ты галдишь?

Быстренько возник Сысоев с горой тарелок на подносе.

— Лизавета, отойди… А ну, забирай перь-р-вое! Раз — кулеш, два — кулеш, три — кулеш…

Иришка с Любой подошли, стали принимать тарелки, относить на стол.

— Вот наконец-то появляются первые ростки хорошего, — рассмеялась Ксана.

— Поздновато, поздновато, — весело зашумели девчата. — У нас уж животы подвело.

Иришка попробовала суп, поморщилась.

— Весьма слабые ростки. Солнца, что ли, не хватило?

— Зато воды хоть отбавляй, — проворчала Люба, — целое наводнение, вот что.

Все рассмеялись.

— Ничего, девки, — утешила тетя Паша, — завтра воскресенье, оладьями всех накормлю. Пораньше приходите, довольны будете. Всей гурьбой приходите ко мне.

Дома подруги умылись, переоделись в чистое и хотели было немедленно завалиться на сеновале, как вдруг услыхали истошные вопли.

Все три разом выскочили на крыльцо, прислушались. Вопли неслись с соседнего двора. Кинулись туда. Веры Степановны дома не оказалось, а кричали в сарае за огородом. У Ксаны даже поджилки затряслись, так жалостно кто-то там стонал и подвывал. Иришка бежала вся бледная… Люба решительным движением распахнула ворота сарая. Весь пол был засыпан колотыми дровами, а высоко под потолком, судорожно вцепившись руками в металлическую перекладину, висел «долгожитель» Аким Родионыч в белых трусах и майке. На плече у него растопорщился большой огненно-оранжевый петух. Петух подскакивал и клевал Родионыча в макушку, Родионыч охал, болтал ногами в воздухе, тощие бледные руки напряглись, натянулись — вот-вот сорвется… Девочки остолбенели.