— Чем же, отец Серафим?

— А вот тем. Сказывают, средство у тебя есть, чтобы жизнь продлевать. Или брешут?

— Брешут, отец Серафим. Вот вам крест. Народ наш нечестив, завистлив и лжив. Нет у меня ничего, истину говорю.

— Лжив, говоришь? Может и так. Но, думается, правду люди-то говорят, и есть у тебя средство. Помоги мне, дай еще пожить. Если поможешь, открою тебе, где тайная монастырская казна зарыта… Вот ты давно уже юрьевский епископ, и слава о тебе идет по всей Руси, былины о тебе слагают, а ведь истинной веры христовой в тебе нет. Не говори сейчас ничего, молчи, и так все знаю. Помоги. Тяжело мне, старый я, никто ничего не подумает…

Особоровав настоятеля, Даниил задумался. Говорят, если кого-то особоруют, а тот выздоровеет, тогда не должен он становиться босой ногою на голую землю. Пора было все здесь бросать и уходить в мир. Конец монашеству. Или в другой монастырь? Нет, пока нет, а может потом… не сейчас, потом — взять другое прозвище и уходить. Пора уже. Только тихо, надо все устроить по-умному. Как помрет здешний настоятель, отец Серафим, для начала поехать к себе в Юрьев, а потом, немного погодя, и уходить можно… Пусть думают, что он, епископ Даниил, отправился снова в паломничество, а там и преставился.

* * *

1242 год.

— Данило? К князю!

— Я Данило, князь.

— Слушай, Данило. Пока мы тут немцев ждем, а ты поедешь к татарам…

— Но князь! Я же этих немцев, да я же их… Это ж тевтонцы!

— И что с того? Нам жопы свои сберечь надо, зиму эту пережить и подкрепления дождаться. Посему поедешь к татарам, к хану, и бей ему челом от меня. Сам бы съездил, но сейчас не могу, здесь мое место, хан поймет. Вот тебе грамота. Скажи — князь, мол, обещает двойную дань через пять лет, если хан конников даст. Он обещал. А если много даст, то… сам понимаешь. И не забудь: кланяйся ему в ноги, царем его называй, это он любит. Делай все, что прикажут, но конницу чтобы дал. А эту грамоту — только хану, никому более не показывай и не говори ничего, даже думать о сём не моги. Если что, я тебе очи выну, язык отрежу и живьем закопаю. Уяснил? Сейчас нам надо конницу татарскую, легкую. А ты — к хану.

— К Батыю? Но ведь татары… ведь Новгород… князь, как же это?

— Вот ты, почитай, полвека уже на земле живешь, а главного не понимаешь. Не верю я новгородцам — если раз предали, еще предать могут. А татары… ну что, татары? С ними все ясно, и нам с ними быть, иначе погибнем. Ничего, потом откупимся. Нам сейчас немцев и латинян не пропустить, а там уж видно будет.

* * *

1671 год.

Когда казнь закончилась, народ не сразу еще разошелся. Люди стояли и обсуждали произошедшее. Некоторые потрясенно молчали, другие — безмолвно крестились, глядя на торчащие на пиках обрубки человеческого тела. Конь, почуяв кровь и всеобщее напряжение, стриг ушами и нервно фыркал.

Боярин Роман Петрович Данилевский отдалился от кучки своих приятелей, молча покосился на ближних бояр, отстраненно и горделиво стоявших в сторонке, и медленно поехал прочь с Болота.

У наплывного моста через Москву-реку боярин спешился, взял коня под уздцы и пошел на ту сторону. Через деревянный мост верхом ехать запрещалось, лишь государевы люди, срочно спешащие по делу, имели право не покидать седла. Рядом темнел недостроенный каменный мост, заложённый еще по указу покойного царя Михаила Федоровича. Мост так и был недоделанным после последовавшей от водянки смерти государя. Вспомнив об обстоятельствах кончины царя, боярин невольно перекрестился.

«Надо будет напомнить Тишайшему, — с досадой подумал боярин Роман, — а то стыд какой: столица, Третий Рим, а ни одного каменного моста. В Европе мосты вон со времен первого Рима стоят, а у нас… Иноземцы смеются, да и самим позор».

Тут кто-то тронул его за рукав. То был приказный холоп Ивашка — человек для особых поручений.

— Я это, боярин, — поклонился холоп.

— Ну, что там? Говори.

— Боярин, тело его велено ночью с кольев снять, и закопать по темноте подле татарского кладбища, что у Крымского брода.

— Велено, исполняй. Только сначала голову отдельно зарой. И чтоб не видел никто, понял?

— Понял. Но зачем, боярин?

— Затем. Чтобы душа его паскудная на землю потом не вернулась, ясно тебе? Место, где голову зарыл, не забудь! Отметь чем-нибудь — покажешь потом… И молчи о сём деле, а то… знаешь меня, я ведь болтунов не жалую. А сделаешь, как я велел, получишь от меня за труды. Я слово свое держу.

* * *

1943 год.

Обстрел продолжался всю ночь.

Переправу бомбили непрерывно, то тут, то там взрывы поднимали вверх столбы воды. Наша артиллерия лупила с низкого берега, немцы отвечали с высокого, авиация где-то застряла, и превосходство противника, как на земле, так и в воздухе грозило плацдарму неминуемой гибелью. Туман плотной пеленой закрывал реку, мешая обзору, но помогая переправе.

— Капитан Данилов!

— Я! — ответил немолодой уже капитан связистов.

— Вот что, Данилов. Бери сколько надо… во б...ь, как ё…ло! Так вот, бери солдат, сколько надо, и быстро п…уй на тот берег. Сколько твоих-то осталось?

Ударная волна близкого взрыва разорвала туман, и стали видны две группы немцев: одна двигалась в сторону Днепра, а другая оставалась на месте, рассредоточиваясь и прижимаясь к обрыву. Противник окружал плацдарм, стараясь отсечь от реки.

— Двое, товарищ полковник. Всех побило. Почти всю мою роту положили на эту переправу.

— Х..во, — говорил матом полковник. Получалось у него как-то примитивно и неотзывчиво, без затей. — Много дать не могу, тут у меня каждый человек на счету.

— Вы сказали, сколько надо брать, товарищ полковник.

Прогремела еще пара взрывов. Фашисты обрушили шквал огня, пули роем неслись над головами.

— Сказал. Вот двоих, б...ь, и бери. Связь порвало, а без связи сам понимаешь, п...ец нам всем. Свои же и раз…ут на..й, не видно ж ни..я! А тут и немцы подойдут. Рация эта — х…ая, да и немцы нас с нее слушают — не дураки же. Зачем, б...ь, только таскаем везде с собой этого радиста, мать его, только кашу зря жрет. Приказ! Х…я полная. Ладно. Вон те понтоны, б...ь, — твои, на них и поплывешь, пока туман. Раненых еще с собой захвати. Почему провод-то на..й оборвался, как думаешь? А, связист?

— А что тут думать, товарищ полковник? Ясно же — сносит его! Провод тонкий, легкий, в изоляции, а течение тут сильное. Может, за чей-то понтон зацепился, или снарядом. Вот если бы по дну его проложить, утяжелить чем…

— Ё… твою мать! А ведь мысль! Соображаешь! Значится так. Гайки, б...ь, у артиллеристов возьмешь, у механиков. Дам записку к их командиру, он, б...ь, меня знает, должен помочь. П…уй, б...ь, на тот берег, размотай там свою катушку, и вяжи, б...ь, гайки к проводу на расстоянии… ну, метра через два, наверно, хватит. Хватит, как думаешь?

— Хватит-то, оно хватит, но…

— Но что?

— Тут ширина Днепра метров пятьсот на глаз, товарищ полковник. А брать надо с запасом. Если вязать через два метра, то гаек надо будет сотни две с половиной, не меньше, так какой же это моток получится? Тащить как?

— Там, на месте разберешься, как. Но связь, б...ь, чтоб была! И быстро! А не то под трибунал отдам на..й, понял? Оборванный провод твоя рота тянула.

— Понял, товарищ полковник.

— Что?

— Есть разобраться на месте, товарищ полковник!

— Так-то лучше, б…ь. Получится — представлю к ордену, а если нет — сам заешь. Вот тебе записка к их командиру, и живо на тот берег.

* * *

1998 год.

Народу в клубе прибавилось. Общее состояние тоже поменялось: внутри приятно расслабленного тела нарастал тонкими струйками ток напряжения, хотя тут оказалась ужасная акустика, выступающих на сцене вообще никто не понимал — слов не разобрать. Возникало ощущение, что человек с микрофоном сидел в глубоком колодце и оттуда что-то натужно вещал. Но публика подобралась вполне свойская и доброжелательная, встречали всех радостно, зрители хлопали, кричали, получали призы. Про музыку особо сказать нечего — мелодичность сменилась с романтической направленности на более ритмичную. Тут к столику подошла слегка нетрезвая с виду девушка лет двадцати — двадцати двух, сосавшая через соломинку из высокого стакана ядовитого цвета жидкость. На черной майке крупными серебряными буквами читалось: «Excuse me while I bitch»