— Слушай, — сказал я, — спроси у меня что-нибудь о жене, о ребенке, о зарплате, о том, сколько я денег получу вот за эту мазню.

— Ты не можешь помолчать? — сказала она.

— Могу, — сказал я, — фига два от меня теперь дождешься хоть единого слова. Я буду нем, как саратовский холодильник.

— Теперь можешь подойти, — сказала она.

Я постепенно транжирил командировочные деньги. Сначала я решил, что мне хватит два рубля в сутки. Потом — полтора рубля. Потом я подумал, что как-нибудь выкручусь, и свел свой будущий рацион к рублю двадцати копейкам.

Маме я говорил, что мне надо кончать картину. Впрочем, я человек самостоятельный, и она особенно не допытывалась, почему я все откладываю с отъездом.

Конечно, я не работал. Я целые дни лежал на диване, ни о чем не думал, ничего не делал. Я ждал Иру.

Ей приходилось труднее. Я уж не знаю, что она говорила дома, когда появлялась там только на вторые сутки.

А у меня было очень много дел. И надо кончить картину, и заехать на Беговую, и домой…

Наверно, все думали, что я здорово работаю. Ребята даже перестали ко мне заходить, чтоб не мешать.

А я, стыдно признаться, я лежал целые дни, уткнувшись в подушку. Может, я о чем-то и думал, может, просто дремал — не важно. Я ждал Иру.

Иногда я вскакивал. Хватит. Ты не ребенок. Возьми себя в руки. Ты должен работать.

Я брал чистый лист ватмана… и начинал рисовать Иру. И ничего у меня не получалось.

Вот, ты считаешь себя художником. Ты знаешь, что и как. Ты разбираешься в сюрреализме и экспрессионизме. А просто портрет девушки ты не можешь сделать. Но разве можно ее нарисовать? Бред собачий, а кого нельзя нарисовать? Ну, в чем же дело?

И вдруг я смотрю на часы и замечаю, что сижу уже так часа два, не сдвинувшись с места, и не могу вспомнить, о чем же я думал все это время.

Потом шли опять какие-то провалы. Потом передо мной вставала картина. Огромное, спокойное, чуть плещущееся море, без горизонта. Солнечные блески. Но море не синее, а серое. Светло-серое, солнечное. Какие-то шарики или ролики в моей голове начинали крутиться и профессионально набрасывать картину этого моря. Но ничего не получалось. Огромное, светлое, блестящее море, без горизонта. Оно не вмещалось ни в какие рамки.

Хватит, Феликс, ты взрослый человек. Она обыкновенная девушка. Обыкновенная. Две ноги, две руки. Понял? Сколько ты таких видел. Каких? С двумя ногами с двумя руками? Нет, таких. Таких больше нет. И не было и не будет. Каких — таких? С двумя ногами и с двумя руками? Перестань. Но она обыкновенная. После школы — институт. Летом работала переводчицей. Этим летом она решила отдыхать. Еще бы, есть возможность. Папа и мама плюс дача. Ей не приходилось с восемнадцати лет зарабатывать деньги. Да, с восемнадцати лет ты уже приносил деньги домой. А она? Она еще ничего не испытала и ничего не знает. И она оказалась умнее тебя. Вот так, тихо, спокойно, элементарно, с неба, на тебя сваливается любовь.

Когда она приходила, я не мог встать. Я лежал и смотрел на нее.

— Сумасшедший, — говорила она, — если бы я тебя не знала, то испугалась бы твоего взгляда. Ты опять бездельничал? Нет, так не пойдет. Тебе надо срочно уезжать. Увидеть другой мир, других людей. Что, ты еще не был на улице?

Она садилась возле меня. Я брал ее руки, притягивал их к своим губам.

— Чудо мое, — говорила она, — смотри, ты скоро перегоришь.

А я смотрел ей в глаза. Мне ничего не надо было. Только бы чтобы она никуда не уходила. Только бы смотреть на нее.

Мой орудовец наглухо закрывался в своей будке и делал вид, что все происходящее его не касается. Я забывал о его существовании.

Но когда Ира уходила, он появлялся, сверкая начищенными пуговицами на новом мундире, держа под мышкой большой том «Правил уличного движения».

«Ну, — говорил он ехидно, — так что же будет дальше?»

Зажмурившись, я выбегал из дома.

От Красноярска я уже не мог отказаться. У меня не было денег, чтобы вернуть аванс.

Перед моим возвращением в Москву с Украины приезжает моя семья. На двойную жизнь я не способен.

И тогда?

Был куплен билет. Самолет уходил на следующий день, утром.

Вечером я поехал к отцу.

В коридоре молоденькая сестра (по-моему, ее звали Надя), потупившись, прошла мимо.

Я резко оглянулся. Она смотрела мне вслед.

Отец был очень плох. Он с трудом, не поднимая головы, протянул мне руку. Лицо его осунулось. Глаза были тусклыми.

— Привет, — сказал я бодро. — Я принес тебе три лимона.

У нас с ним такая манера разговора. Как будто он чуть-чуть прихворнул и скоро встанет, и вообще ничего особенного.

— Хорошо, — сказал он тихо. — Положи в тумбочку.

— Я завтра улетаю в Красноярск, — сказал я. — Большая командировка.

Я стал подробно рассказывать. Я чувствовал, что надо что-то говорить. Я боялся молчания.

— Хорошо, — сказал он. — Тебе надо ездить. Красноярск большой промышленный город. Там интересно.

— Что с операцией? — спросил я.

— Отложили. Может, вернется мой врач. Пока, говорят, не страшно.

— Слава богу, — сказал я. — Ты знаешь, я привез тебе письмо с Украины.

Я дал ему письмо. Я знал, что он любил мою дочь. И жена это знала. Она написала подробное письмо о Маше и в конце зарисовала контур ее руки.

Он долго читал письмо.

— Машенька стала большой девочкой, — сказал он. — Уже кричит: «Мама, мышонок проснулся».

Это было написано в письме.

— Да, — сказал я, — большая девка, бьет своего двоюродного брата.

Это тоже было написано в письме.

Мы помолчали. Я встал и подошел к окну. По садику гуляли выздоравливающие в синих пижамах. Слева стояло одноэтажное серое здание. Это был морг. Я сразу отошел от окна и сел на стул.

— А ты читал Программу партии?

Отец у меня иногда любит задавать неожиданные вопросы.

— Читал, — сказал я.

— Ну?

— Что — ну? Здорово, — сказал я. Я понял, что отец хочет со мной завести серьезный разговор, сказать мне то, что давно наболело. Я понял, что мне надо на него пойти, что это очень важно. У отца не должно быть даже мысли, что между нами какая-то трещина и в этом вопросе хоть какие-то разногласия. Но, во-первых, я не люблю, когда меня застают врасплох. Бунт чисто мальчишеский. Но главное, ушел я от разговора по другой причине. Отец выглядел очень утомленным. Наша беседа могла затянуться, но мне показалось, что именно сейчас отцу нужен полный покой. «В другой раз», — подумал я.

— А я уж было помирать собрался, а прочел — нет, жить хочется, хочется все это увидеть своими глазами.

— Ну, — сказал я бодро, — конечно увидишь.

— Мама мне говорила, что у тебя роман с какой-то девушкой.

Вот это номер. Однако. Агентура работает. Тут явно не обошлось без моей хозяйки.

— Да, — сказал я. — Я ее люблю.

— Ты знаешь, как я отношусь к твоей жене и к Машеньке. Но ты подумай. Не делай той ошибки, что сделал я. Ведь ты знаешь, что я…

— Да, — сказал я очень быстро. — Я все знаю.

Я знал эту женщину. Ее звали Фаня Борисовна. Она была, очевидно, хорошей женщиной. Но что-то в ней меня раздражало.

— Понимаешь, папа, — сказал я, — все это очень сложно. Вот буду в командировке, все обдумаю.

— Надо обдумать, — сказал он.

Мы помолчали. Я мучительно соображал, что бы еще рассказать. Невольно я взглянул на часы. До отлета самолета оставалось семнадцать часов.

— Ты, наверно, торопишься, — сказал он.

— Нет, — сказал я, — я еще посижу.

— В чем ты едешь? — спросил он. — Там может быть холодно.

— Не волнуйся, там жарко. Но я возьму с собой свитер.

Конечно, я и не думал его брать.

— Когда ты прилетаешь в Москву?

— Наверно, тридцатого августа, а если там будет очень интересный материал для работы…

Вдруг я увидел, как он побледнел и словно судорога свела его лицо. Он отвернулся и вытер глаза. Я знал, что это означает.

— Позвать врача? — спросил я.