— Не надо. Иди, Феликс, я устал.

— До свидания, — сказал я, — выздоравливай.

Ира ждала меня в мастерской.

— Что там?

— Ничего, — сказал я, — по-прежнему.

— Ну не хочешь — не говори.

Я тут не выдержал.

— Собачья жизнь! — кричал я. — Так нельзя. Так не может быть. Какие-то столетние старухи до сих пор спят на пуховиках. А тут?.. Он всю жизнь мучился. Его резали и кромсали. Он все время болел и все время работал. Но хоть бы под конец стало легче! Я убежал от него. Я не могу там быть. У него дикие боли. Ничего нельзя сделать. Такая была тяжелая жизнь, так хоть бы сейчас, под конец, стало легче! Это нечестно. За что? Ведь он делал только хорошее людям. Был бы бог, он бы не допустил этого. Так нельзя! Так нечестно! Это просто несправедливо!

Я заплакал.

Потом мы пошли в какую-то паршивую забегаловку.

Ночью мы почти не спали.

В кассе аэрофлота на Фрунзенской набережной Ире долго не продавали билет на автобус. Провожающим нельзя. Так и не продали. Тогда мы просто сели в автобус. У нас даже билета не спросили.

Уже все пассажиры вошли в самолет.

— Я напишу тебе письмо, — сказал я.

— Нет, не надо, — сказала она. — Ты там чего-нибудь напридумаешь, не надо. Лучше приезжай скорее.

— Да, — сказал я, — ты знаешь, где лежит ключ. Если тебе понадобится комната — пользуйся, не смущайся.

— Обязательно, — сказала она, — я сейчас приглашу туда весь летный состав аэропорта Внуково, всех шоферов автобусов и таксистов. Мы хорошо повеселимся.

— Привет Игорю! — сказал я.

— Кому?

— Тому, что ждал тебя тогда с билетами в кино.

— Хорошо, передам. Его, правда, звали Эдик. Я ужасно по нему соскучилась. Скорее бы ты улетел.

В самолете я нашел свое кресло, сел и потянулся к окну. Ира все еще стояла. Потом пошла. Остановилась. Обернулась. Я помахал ей. Но она меня не увидела.

Мне очень хотелось, чтобы он приехал. Я знал, что он должен приехать, но у него иногда бывает какое-нибудь неотложное дело, и он пропадает. Вообще мой сын самый таинственный человек из всех, кого я знаю. Вечно у него какие-то непонятные дела, как он выражается «интриги», потом он вдруг неожиданно срывается в командировку, неожиданно появляется. Из стула, на котором он сидит, явно торчат гвозди. Они ему не дают спокойно побыть на месте. Нам, конечно, он почти никогда ничего не говорит. Но кое-что я про него знаю.

Уже давно в соседние палаты пришли посетители. Я слышал их шаги.

Да, он может не прийти. Это на него похоже.

Он появляется, как всегда, неожиданно.

Лицо у него было усталым, но глаза лихорадочно блестели.

— Привет, — сказал он бодро, — я принес тебе три лимона.

Я уже привык к его манере разговора. Когда-нибудь сказать просто, нормально: «Здравствуй, папа, как себя чувствуешь?» — выше его сил.

— Хорошо, — сказал я, — положи в тумбочку.

В тумбочке лежало еще штук десять. Их принесли с работы. Скоро я открою филиал фруктового магазина.

— Завтра я улетаю в Красноярск, — сказал он. — Большая командировка.

И стал мне подробно рассказывать. Но я так и не понял, почему он летит именно в Красноярск. По-моему, все дело в гвоздях. У него редкое чутье. Он видел, что я хочу с ним поговорить о чем-то серьезном, и поэтому говорил сам.

— Хорошо, — сказал я, — тебе надо ездить. Красноярск большой промышленный город. Там интересно.

Мне бы туда полететь. Я никогда не был восточнее Новосибирска. Сейчас это просто. Шесть часов. В свое время я из Москвы в Новосибирск ехал шесть суток.

— Что с операцией? — спросил он.

Я знал, что если дело дойдет до операции, то вряд ли она мне поможет. И вообще, пускай спокойно уезжает.

— Отложили. Может, вернется мой врач. Пока, говорят, не страшно.

— Слава богу, — обрадовался он. — Ты знаешь, я привез тебе письмо с Украины.

Это тоже один из его приемов ухода от разговора. Он со мной говорит или о поездках, или о Машеньке.

Письмо было написано явно для меня. Наверно, это он так просил. Но мне очень бы хотелось увидеть девочку. Вот ее ручка. Дети растут. Помнит ли она меня? Нет. Она еще очень маленькая. Она меня не запомнит.

— Машенька стала большой девочкой, — сказал я. — Уже кричит: «Мама, мышонок проснулся».

— Да, — сказал он, — большая девка, бьет своего двоюродного брата.

Об этом я уже прочел. Он встал и подошел к окну. А я мучительно раздумывал: как начать с ним разговор. Как узнать, что он думает делать дальше? Понимает ли он, что происходит в стране? Интересует ли это его? Или он замкнулся в узком кругу непризнанных гениев и считает себя обиженным?

Он сел.

— А ты читал Программу партии?

— Читал, — сказал он.

— Ну? — спросил я.

— Что — ну? Здорово, — сказал он.

Я сделал последнюю попытку:

— А я уж было помирать собрался, а прочел — нет, жить хочется, хочется все это увидеть своими глазами.

— Ну, — сказал он весело, — конечно, увидишь.

Опять ушел. У него наверняка есть свои соображения, но мне о них он никогда не скажет. В общем, поговорили. Ладно. Извините меня. Но сейчас я имею право. Еще один интимный вопрос.

— Мама мне говорила, что у тебя роман с какой-то девушкой.

Он смутился. Значит, серьезно. Он еще очень молодой. Он думает, что еще все впереди. Он не может понять, что настоящего спутника жизни встречают один раз. Один раз — а остальное все будет не то, ненужное. И если это настоящее — надо быть осторожным. Очень легко все потерять.

— Да, — сказал он, — я ее люблю.

Значит, серьезно. Это страшно — уходить от семьи. Я это испытал. У меня не хватило сил. Но ведь он совсем другой.

— Ты знаешь, как я отношусь к твоей жене и к Машеньке, — мне почему-то стало трудно говорить. Начало покалывать сердце, — но ты подумай. Не делай той ошибки, что сделал я. Ведь ты знаешь, я…

— Да, — резко прервал он меня, — я все знаю.

Конечно, он обижен. Он обижен за мать. Я не должен ему говорить таких вещей. Но у меня мало времени. Как ему помочь?

— Ты понимаешь, папа, — продолжал он, — все это очень сложно. Вот буду в командировке, все обдумаю.

Сам решу. Сам обдумаю. Характер. Самостоятельность. А ты лежи и не суйся в чужие дела. Так.

Я знаю, что он меня любит. Я помню, как он приехал грязный, мокрый и очень усталый из Москвы. Пятьдесят километров на велосипеде под дождем. А у меня начался приступ. И он сел снова на велосипед и поехал за врачом за десять километров. Обратно он еле доплелся.

Я понимал, что мы мужчины. Скрываем свои чувства. Но не стыдно их хоть раз показать. Вдруг потом будет поздно?

Куда там! Его ждет девушка. Он уже нервничает и смотрит на часы.

— Ты, наверно, торопишься?

— Нет, — соврал он, — я еще посижу.

Ну посиди еще немного. Твоя девушка от тебя не уйдет. Никуда не уйдет, если она настоящая. А я еще посмотрю на тебя.

— В чем ты едешь? Там может быть холодно.

— Не волнуйся, там жарко. Но я возьму с собой свитер.

Конечно, не возьмет. Разве он меня послушается?

— Когда ты прилетаешь в Москву?

Резкая боль обожгла меня. Удар был неожиданным. Исподтишка. Началось. Я почувствовал, что на глазах слезы. Я отвернулся и вытер глаза платком. Каждое движение причиняло мне еще новую боль. Он не должен был ничего заметить.

Но, кажется, он заметил.

— Позвать врача?

Я сделал последнее усилие, и голос мой звучал спокойно:

— Не надо. Иди, Феликс, я устал.

— До свидания, папа, — сказал он, — выздоравливай.

Дальше я плохо помню, но, вероятно, он тут же сказал сестре. Она прибежала и сделала мне укол. Наркотик. Обезболивающее. На этот раз я не протестовал. Скоро боли стали стихать, и я уснул.

Я начал подозревать, что люди в белых халатах все-таки кое-что понимают в медицине. Во всяком случае, мне стало лучше. Мои товарищи, жена, Фаня, напуганные последним кризисом, просиживали у меня все время, отведенное для посетителей.