Вокруг них расстилалась пустыня: ни звука, ни человеческого голоса. Лишь впечатления темного моря, над которым бушует буря. Они были вне мира, за тысячу миль от души. И так безраздельно было это забвение уз, связывающих их с людьми, с действительностью, что им казалось, будто они родились здесь, в этот самый миг, и должны умереть здесь, как только наслаждение от обладания друг другом закончится.

Они уже не находили слов. Слова больше не передавали их чувства. Может быть, они уже знали друг друга где-то в прежней жизни, но она не имела значения. Существовала лишь настоящая минута, и они медленно переживали ее, стараясь не говорить о своей любви, уже привыкнув друг к другу, как будто лежали здесь десять лет.

— С тобой все в порядке? — спросил он, когда Джастина перестала дрожать. Грустно улыбаясь, она ответила:

— Мне никогда не было так хорошо.

Он нагнулся к ней и поцеловал в висок. Джастине показалось, что это было куда более ярким выражением любви, чем все объятия и стоны.

Обхватив ее стан, он прижимал Джастину к себе, и она почувствовала, как в душе ее разгорается жар. Горящие угли, наполнявшие камин, жгли их обоих. Она пыталась отдать все свое тело этим крепким рукам, страстно блуждавшим по ней.

В этом исчезновении всего, что ее окружало, ее собственного существа, не угасло лишь одно воспоминание ее юности. Комната в сиднейском отеле, где была, наверное, такая же жара. Большая постель, на которой она лежала вместе со своим первым любовником. Короткие поцелуи, которыми он покрывал шею, щеки, грудь Джастины; и она вспомнила, что и тогда поначалу она так же скользила в небытие, что пережитое ею тогда начиналось столь же сладко, как и то, что она переживает теперь. И что поцелуи, которыми ее осыпает Лион, дают ей не более блаженное ощущение сладострастной медлительной смерти. Но тут же она вспоминала и другое — когда они с Артуром пытались заниматься тем же, чем она сейчас занимается с Лионом, ее душил неудержимый смех. Теперь ничего подобного с ней не было. Только такой мужчина, как Лион, мог доставить ей настоящее наслаждение. И снова она старалась отогнать мысли о Стэне и о тех любовных восторгах, которые она испытывала с ним. Только Лион, сейчас ей нужен только Лион.

Когда она на мгновение открыла глаза и увидела приникшее к ее груди лицо Лиона, ей пришла в голову мысль, что никогда они так сильно не любили друг друга, как в тот день.

Джастина поднялась с дивана и нагнулась за пеньюаром. Он лежал, небрежно брошенный на пол, расширяясь книзу: своей странной распластанностью он напоминал человека, который упал, рыдая, на кровать, словно опустошенный тяжкой скорбью. Вокруг валялось разбросанное белье.

Поправляя на плечах пеньюар, Джастина подошла к окну и отодвинула портьеру. Было уже совсем темно. С потускневшего неба, где сияли тут и там звезды, на громадный город, казалось, сыпался мелкий пепел ночи, медленно, неуклонно погребая Лондон под собой. Впадины уже были заполнены мглой. Из глубины горизонта, словно чернильная волна, поднималась темная полоса, поглощая последние остатки закончившегося дня. Лишь кое-где, далеко за окнами, различались уходившие в сумрак вереницы крыш. Волна нахлынула. Наступил настоящий мрак.

— Какой жаркий вечер, — негромко сказала Джастина. Теплое дыхание Лондона навевало на нее полусонную истому.

— Да, — отозвался Лион, — похоже, лето будет теплым, и даже жарким.

После глубокого любовного наслаждения Джастина чувствовала, что ей не хватает воздуха. Она настежь распахнула окно: это море мрака да черная, расстилавшаяся перед ней беспредельность принесли ей облегчение. Джастина придвинула кресло к окну в желании немного посидеть на свежем воздухе.

— Ты не возражаешь, дорогая, если я закурю? — спросил Лион.

Еще несколько минут назад она бы, наверное, отказала ему в этой просьбе, но сейчас, когда свежесть вечернего Лондона вытесняла из комнаты душную жару и запах горевших углей, дым сигарет уже не мешал ей.

В эту минуту Джастине хотелось молчания. Она наслаждалась негой сумерек, ускользанием стирающихся в мраке предметов, умиранием звуков. Слабый, словно лампадный, свет еще теплился на верхушках шпилей и башен. Первым погас собор Святого Мартина; колонна Нельсона на Трафальгарской площади еще несколько мгновений мерцала синеватым светом; яркий купол Британского музея закатился, как луна, в набежавшем приливе мрака.

Это был океан. Ночь, с ее простертой во тьму беспредельностью, бездна мрака, в которой угадывалась Вселенная. Слышался неумолчный приглушенный шум незримого города. В его еще не отрокотавшем голосе различались отдельные слабеющие, но отчетливые звуки — внезапный шум проехавшего по Парк-Лейн автомобиля, далекий сигнал поезда, отправлявшегося с вокзала Ватерлоо.

Где-то там, за домами, широко протекала Темза, поднявшая свои воды после весенних дождей и едва умещавшаяся в каменной пасти набережных. От нее веяло мощное дыхание, словно от живого существа, растянувшегося там, вдалеке, в провале мрака. Теплый запах поднимался от еще не остывших крыш, река освежала знойный дневной воздух тонкими дуновениями прохлады.

Исчезнувший Лондон напоминал отходящего ко сну великана, который в задумчивом спокойствии мгновение глядит неподвижно в глубину сгущающейся вокруг него ночи.

Эта недолгая приостановка жизни города наполняла Джастину каким-то странным ощущением.

В течение долгих дней, которые она проводила без Лиона, огромный Лондон, распростертый на горизонте, был ее единственным другом и собеседником. В эти теплые апрельские дни Джастина почти всегда оставляла окна своей спальни открытыми.

Она не могла спуститься вниз, в гостиную, встать с места, повернуть голову без того, чтобы не увидеть Лондон рядом с собой, развертывающим свою вечную картину. Он был здесь во всякое время, деля с ней ее страдания и надежды, как друг, которого нельзя было отстранить.

Ей казалось, что он по-прежнему был для нее неведомым. Она никогда не была более далека от него, чем в последние дни, более безразлична к его улицам и жителям — все же он заполнял ее одиночество.

Эти несколько десятков квадратных футов, эта насыщенная одиночеством квартира была широко открыта ему. Он проникал в распахнутые окна.

Сколько раз, глядя на него, облокотившись на подоконник, она мечтала о том, чтобы он стал ей родным. Но, несмотря на то, что она жила в Лондоне с перерывом несколько лет, он оставался для нее таким же далеким и неродным, какой теперь стала Дрохеда.

Сколько раз в часы надежды она доверяла малейшее чувство своего сердца ускользающим далям бесконечного города! Она уже так привыкла к некоторым шпилям и башням, крышам и куполам, что они воскрешали в ее памяти воспоминания — счастливые или грустные.

Ей хотелось, чтобы Лондон жил ее жизнью. Но больше всего этот бесконечный город нравился ей в часы сумерек, когда по окончании дня он разрешал себе несколько минут успокоения, задумчивости и забвения, прежде чем загорались фонари на улицах.

— Сколько звезд, — прошептала она, — их тысячи.

Лион, подойдя к ней, остановился рядом с подоконником и, задумчиво выпуская из ноздрей сигаретный дым, поднял глаза. Он смотрел ввысь вместе с Джастиной.

Созвездия вонзались в небо золотыми гвоздями. У самого горизонта сверкала, как карбункул, планета; тончайшая звездная пыль рассыпалась по небосводу искристым песком. Медленно поворачивалась Большая Медведица.

— Посмотри, — снова сказала Джастина, — вот там голубая звездочка, в том уголке неба. Когда мне особенно грустно и одиноко, я каждый раз вновь отыскиваю ее. Она уходит, отступает каждую ночь все дальше.

Присутствие рядом Лиона увеличивало царившее вокруг спокойствие. Они перекинулись несколькими ничего не значащими словами, перемежая их долгими паузами. Джастина пару раз спросила у него название отдельных звезд: к этому побуждало ее зрелище огромного звездного неба.

Но Лион колебался, не зная, что ответить.