От радости мама даже встала с постели, хозяйничать принялась. Потом захолодало. Пошли дожди, дожди. Ей стало хуже, опять слегла и больше уже не поднималась… — Митя тяжело, тяжело вздохнул, крепко сжал челюсти, справился с собой и продолжал:

— Перед смертью все мне наказывала: «Ты большой, береги семью. Живите в кучке, в родной избе, не ленитесь…»

Теперь на моих плечах трое. Проньке — семь лет, Ваське — девять, Лене — двенадцать.

Всем в школу ходить надо, а дома хозяйство: корова, поросенок, курочки и собака Розка. Ну, поросенка у лас еще на поминки зарезали, и мы его скоро съели.

После смерти матери пошел я в район получить пенсию за отца. А мне не дали. «Мал, говорят, — всего тринадцать лет. Распоряжаться деньгами не положено».

Я к соседу. Дядя Антип еще при отце ходил к нам. Они с отцом на фронте вместе воевали. Оба с орденами вернулись. Сам-то он вроде ничего, а вот его жена тетка Варька — вредная. Со всеми лаялась.

Только после смерти матери она стала совсем другая. Печь нам топила, стряпала, корову доила и все молоко до капельки отдавала. Мы его и на кринки ставили, и маслице били. Картошку и кашу ели с маслом.

Услыхала она, что мне пенсию не выдали, еще ласковее стала. «Мы вам, сироткам, заместо отца-матери будем. У нас двое, да вас четверо — как-нибудь вырастим».

Вскоре меня вызвали в райисполком. Говорят, что есть постановление комиссии определить нас в детский дом.

— Вам там будет хорошо, — уговаривала меня женщина одна, инспектор района. — Будете учиться, потом специальность получите, вернетесь обратно в свой колхоз. Ваша изба и усадьба — за вами останутся.

А до детского дома от нашей деревни сто пятьдесят километров. Думаю: далеко! И мама наказывала жить в кучке и в своей избе.

Советуюсь с соседями. Они со мной вместе приехали. Тетка Варька все меня по голове гладит и слезы вытирает. А дядя Антип — прямо к инспектору и говорит, что они с женой хотят нас взять в «дети». «Живем рядом, по фронту с отцом его дружки были». И бумажку из сельсовета принес. Там написано, что им, дескать, доверить воспитание детей можно…

Ну я согласился принять их в родители. Потом эта инспекторша посадила всех нас на стулья и стала разъяснять, что они должны быть к нам, как родные. Они поддакивают. А потом мне начала мораль читать. Должен, говорит, их уважать, слушаться, быть примером…

Все мы расписались в каких-то бумажках и покатили домой.

Только сразу наша хорошая жизнь кончилась. Дядя Антип получил отцовскую пенсию и стал выдавать мне на хлеб, на тетрадки, на книги. Придешь за деньгами, а он жмется, сердится. Допытывается, куда истратил.

Из школы придешь, не знаешь за что хвататься. Отчего ушел, к тому и пришел. А тетка Варька забежит в избу и командует: — «Пол выскобли! Дров наруби! Воды натаскай! Коровник вычисти!» — Со своими делами едва справляемся да еще у них батрачим. За уроки мы садились поздно вечером, когда в деревне все давно спали.

Молока стала давать половину. Я говорю: «Нам не хватает», а она: «Что я на вас, чертей, даром должна работать?!»

Пронька у нас всегда был красный, толстый, а тут худеть начал, побледнел. Вот мы и надумали с Леной… Пригнали свою корову домой и не стали дожидаться Варьку. Я надел мамину юбку, кофту, платок, помыл руки, ну все как следует — и сел доить. Сначала плохо получалось. Молоко все у меня по локтям текло, в рукава. А Краснушка все на меня косилась. И вдруг, как даст… ногой. Я со скамеечки — кувырк. Сел, вишь, не с той стороны.

Лена ее уговаривает, ласкает, хлебцем с солью потчует. Я — снова доить. Краснушка нет-нет, да и обмахнет меня хвостом по физии. «Ладно, думаю, лишь бы дело шло». Едва с грехом пополам подоили, заявилась Варька. Увидела, покраснела, как треснет своим подойником об пол, так у него бок-то и вмялся. Она чуть не лопнула от злости. «Ну, говорит, я вам покажу, как хозяйнувать…»

С того дня нам не стало жизни. Но корову мы научились доить и не уступили. Вставали с Леной чуть свет и доили.

Осенью дядя Антип привез полную машину сена и свалил у себя во дворе. Я знал, что здесь сено и с нашего участка, колхоз нам давал. Я пришел к дяде Антипу. «Бери сено, когда надо», — сказал он. А вот как пойдешь к ним за сеном, то на воротах замок висит, то Варьке некогда. И уйдешь ни с чем. А скотину кормить надо. Так мы всю соломку с сарайчика постягивали. Парили и Краснушку кормили. Но это плохая еда. Пошел я в правление просить сена. Председатель вызвал Антипа. Вместо него прибежала Варька и стала кричать:

«Сена — сколь хошь! А они лодыри… прости господи! Не хотят пальцем шевельнуть, чтобы покормить бедную животную! И за что только бог меня наказал! Взяла на себя такую обузу!»

— Ну, а ты что? — спросила Надежда Сергеевна. Митя опустил голову.

— Промолчал? Э-эх, Митя!

— Дров на зиму дядя Антип тоже привез машину, — продолжал Митя свой рассказ. — А нам сбросил во двор с полкубометра. Мы их скоро сожгли, хоть и экономили. Затем на топку хлевок свиной разобрали. Все равно ведь поросенка нет, а другого едва ли заводить станем.

Когда хлевок сожгли, я пошел снова в правление и получил разрешение взять в лесу дровишек… В воскресенье мы с Леной поехали в лес. Чтобы взять побольше, нагрузили целый воз, а сами шли пешком всю дорогу…

Вот тогда я и застудил ноги, Лена надела мамины валенки, крепкие, а я отцовские. Батя все собирался подшить их к зиме, да вот так и не получилось… Ну, я в дыры-то тряпок напихал, а они все равно вылезли. Снег в валенки набивался и таял. На морозе они застыли, как камень. Я едва ноги вытянул из них, даже на горячей печке не отогрелся.

Утром я не смог встать на ноги. Лена привела к нам учительницу Ольгу Ивановну, а она сходила за фельдшером. Так я попал в больницу.

Когда я выписался из больницы, наш председатель колхоза Иван Игнатьевич выхлопотал мне через Москву путевку в санаторий. Дядя Антип из отцовской пенсии купил мне билет к вам. Он последнее время стал хмурый какой-то и все глаза отводит, не смотрит на меня… Я попросил тетку Варьку купить мне еще рубаху, ведь в люди еду…

«И так хорош будешь! — закричала она. — Там казенные давать будут…» Тогда дядя Антип сказал: «Ну, и стерва, жадоба», — и потихоньку от Варьки в сенцах дал мне три рубля.

Я взял с собой пиджачок, надел чистую майку, брюки и вот эту рубаху… Ее мне еще мама купила…

— Ну, а кто же теперь хозяйничает у вас дома?

— Сами. Мы все распределили. Лена — она самая старшая, все ее слушаются. Она взялась корову доить, обед варить и убирать. Василий воду таскать, скотину поить, коровник чистить. А Пронька кур кормит. Он любит цыплят, как мама. Поймает их, желтеньких, пушистых, и греет в ладошках. Ему один раз курица чуть глаза не выклевала за цыплят. Еще больше он любит бегать по улице. Выучит уроки и просится у меня:

«Мить, а Мить, пусти на улочку»…

Митя замолчал. Задумался. И, словно, никого не было вокруг, сказал:

— И вот все трое молчат, не пишут. Уж не случилось ли чего? Озеро-то, наверное, уже растаяло, а Пронька — такой же озорник, как Леня.

Все в этот вечер были на редкость молчаливы. И без обычной суеты улеглись спать.

Надежда Сергеевна после ухода детей многое передумала. Написала письма председателю Митиного колхоза, в райисполком, в сельсовет и старшему инспектору по опеке и усыновлению.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

СПЛОШНЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Утром все ребята знали Митину историю. Марксида еще до завтрака принялась записывать ребят в животноводческий кружок. Первыми в списке были Рая, Саша, Леня, и, конечно, Марксида. Леня приволок записываться в кружок все свое «малышевое звено». Не хватало только животных. В детском санатории не было живого уголка, один аквариум. Мобуту был хозяйским котом, поэтому в счет не шел.

— А Резвунок? Про Резвунка-то забыли! — попрекнул Марксиду и Раю Саша.

Резвунок — старый конь, такой же старый, как конюх дядя Паша. За рыжую бороду и важный вид ребята прозвали его Пашой. Паша возил в грязелечебницу неходячих ребят. И еще он ездил на базу за продуктами.