Начался пир. С неограниченными возлияниями рисовой браги. А дальше пошло-поехало. Необузданный разгул. Женщины обычно, как уже сделал для себя вывод Иисус, скромные и стыдливые, превратились в бешеных вакханок, а мужчины вообще забыли о своей благородной сдержанности по отношению к женщинам — и вся оргия происходила на глазах у детей, которые тоже забыли и о стыде, и о почтении к родителям.

Иисусу все это напоминало римские сатурналии, где все вот так же становится с ног на голову.

Он, конечно же, не принимал никакого участия в диком разгуле, но ни словом, ни даже жестом не выказал своего отношения к языческому беспределу, хотя это стоило ему больших усилий. Но этот разгул, как оказалось, ничто по сравнению с тем, в какой обстановке он вскоре оказался и где тоже заставлял себя смолчать.

Сразу же, как только жрецы пригласили Иисуса принять участие в ритуале жертвоприношения во искупление греха, его слуги-жрецы строго предупредили:

— Одно слово против, и тебя вместе с нами закидают камнями.

— Какая жертва?

— Дева, Богочеловек. Она унесет грехи всех в своей душе.

Разве можно оставаться простым созерцателем при том, что на твоих глазах казнят невинного? Но предупреждение слуг заставило Иисуса задуматься и вновь прийти к выводу:

«Не настало еще время поднять свой голос против зла…»

Жрецы, позвавшие Иисуса на жертвенный ритуал, повели его в село, возле которого должно было состояться намеченное жертвоприношение. В пути они пояснили:

— Жертва не от одной общины, а от нескольких.

— А это означало, по их рассказу, что в самом ритуале могут принимать участие только жрецы и избранные представители общин. Остальные же, кто желает, станут наблюдать со стороны, на удалении десятков метров.

— Еще на подходе к селу Иисус услышал многоголосые толпы, а затем увидел и саму толпу, сопровождавшую юную девушку, прекрасную лицом и станом. В косы ее вплетены полевые цветы, сама же она одета в яркое шелковое сари, ее шею обрамляли бусы в несколько рядов, а запястья обхватывали массивные золотые браслеты. Ее вели два жреца, держа под руки, от дома к дому, и хозяева каждого из них выносили деве подарки. Она благословенно принимала их и под торжествующие крики толпы передавала подручным жрецов, хозяева же прикасались к ней с благоговением, подносили к ней детей, чтобы она погладила их по головке. Многие женщины простирали к деве ладони, прося плюнуть в них, а получав желаемое, растирали слюни по лицу и грудям.

— Сейчас она почитается божественной, — пояснил Иисусу один из жрецов, сопровождавших его. — При соприкосновении с ней, ее душе передается грех, сама же предназначенная для жертвы, благословляет на долгую и счастливую жизнь, а через слюни отдает частицу своей жизни благословляемой.

Когда же жрецы посчитали, что Великий Посвященный вполне ясно понял, что происходит перед самим актом жертвоприношения, они повели своего подопечного к месту казни.

Вместо жертвенного камня, который предполагал увидеть Иисус, стоял невысокий, с крутым наклоном помост, как скат крыши. Верх и низ этого ската были ограждены широкими и толстыми досками. Для чего?

— Чтобы священная жертва не упала.

Иисусу пока что ничего не ясно из этого ответа, но он не стал переспрашивать, а подошел к большому костру, где чинно стоял десяток тех самых избранных представителей общин и несколько жрецов. Чуть в сторонке от костра лежала груда сухих ровных палок, довольно длинных и толстых.

Лица тех, кто окольцовывал костер, были торжественно-взволнованными, а уста подчеркнуто сомкнутыми. Иисус тоже не посмел нарушить царившего торжественного молчания.

Тягуче потянулось время. Вполне можно неспешно оценить все то, что увидено и пережито за короткое путешествие по долине Ганга и даже попытаться представить, каким будет ритуал жертвоприношения.

Увы, самая безудержная фантазия Иисуса оказалась страшно далекой от того, что произошло в действительности.

Поначалу в селе взвилась песня, сопровождавшаяся ритмичными барабанами. Песня и барабанный бой ближе и ближе. И тут каждый из стоявших у костра взял палку и воткнул ее одним концом в костер. А тем временем девушку-красу с плясками вокруг нее и песнями вывели на поляну, где поджидал ее главный жрец. Лицо его возбужденно пылало, взгляд же походил на взгляд изголодавшегося хищника, подстерегавшего вожделенную добычу. Когда девушка оказалась рядом с ним, он в полном смысле этого слова набросился на несчастную, грубо сорвал с нее сари, затем рванул ожерелья, отчего жемчужины, стеклянные бусины, когти и клювы хищных птиц брызнули во все стороны, теряясь в траве; сорвал браслеты, кровяня запястья, тоже швырнул их в траву, после чего обхватил обреченную могучими руками и швырнул ее на помост, как мешок с рисом — общинные представители и остальные жрецы, выхватив из костра палки, уже загоревшиеся на концах, принялись подпаливать ими девушку, не касаясь лишь головы. Казнимая закричала от боли, но ее крик заглушила горластая песня стоявшей поодаль толпы мужчин, женщин и детей.

Дева уползла от головней вверх по скату помоста, но и там ее доставали. Она скатывалась вниз — поджаривали ее и здесь. Бесконечно долгое вверх-вниз, вверх-вниз. Поначалу с криками боли и обильными слезами, но потом лишь с одними бессильными стенаниями.

Тише стала звучать и бесноватая песня толпы.

И вот, когда жертва уже с трудом карабкалась вверх от прижигающих ее головней, а вниз скатывалась безжизненно, главный жрец, придержав деву внизу рукой, рассек ее грудь жертвенным ножом, и тут толпа, будто взбесившись, зашлась в дикой пляске, а выборные от общин накинулись как гиены на еще живую деву-красу и принялись отрезать от ее пригожего тела куски мяса, стараясь овладеть более крупной добычей.

Иисус застонал, словно его самого терзали на части, и закрыл глаза, чтобы не видеть бесчеловечность.

Через несколько минут на помосте остались лишь голова девушки с остатками полевых цветов в ее пышных волосах, и еще — внутренности; представители же общин, овладевшие жертвенными кусками девичьего тела, поспешили в свои села, где их местный жрец разрежет трофей на равные половины, одну из которых закопает в землю на сельской площади, вторую разделит на равные доли по числу глав семейств, и те схоронят свои доли либо во дворах, либо на своем клочке пахотной земли.

— Все, — подытожил Главный жрец, обращаясь к Иисусу. — Останки полежат на жертвенном помосте до утра, чтобы душа сумела отлететь как можно дальше. Утром все будет сожжено на костре, а пепел развеян над полями. Грехи людские душа священной жертвы пусть унесет в небесные сферы, нас же ждет торжественный пир.

В ответ Иисус только и смог что кивнуть согласно, сам же твердо решил, покинув завтра жрецов-служителей Джайны, поспешить к белым жрецам в Джаггернаути, в страну Орисс.

Решение свое он воплотил в жизнь, несмотря на всяческие уговоры жрецов остаться с ними в качестве Главного жреца бога Джайны. Иисус понимал, сколь выгодна для жрецов хоругвь Великого Посвященного, понимал и то, как удобно и для него стать во главе крупной ветви великий религии, оставленной Рамой.

Было ли искушение? Да, было. Однако страшная картина жертвоприношения стояла перед его глазами, и он упрямо твердил и самому себе, и слугам-приставам, и жрецам-джайнаитам:

— Меня ждет новый шаг в познании Священной Истины в Джаггернауте.

Была в этом отказе и немалая опасность: обиженные упрямством жрецы могли пойти на любой шаг, но, как показало время, они все же не решились на коварство. Или, вполне возможно, подействовало на их решение влияние и самого Иисуса, и слуг, которые силой духа своего отвели от себя угрозу. Как бы то ни было, а погони за собой Иисус не заметил, ибо она не была организована, и путники спокойно поднимались по дороге все выше и выше в горы.

Конечно, спокойно — не то слово. Дорога, поднимавшаяся в горы, словно разрезала сплошные джунгли, чащоба которых не просматривалась даже на десяток метров. Никогда прежде Иисус не видел ничего подобного: деревья, вроде бы знакомые — кедр, пихта, ель, — были невероятной высоты, ибо соревновались друг с другом ухватить как можно обильней солнечных лучей, а значит, иметь в этой вечной борьбе за свет более комфортное существование; но даже если дерево гибло, не выдержав конкуренции, оно не могло упасть, а продолжало стоять в окружении более удачливых собратьев. И эти мертвые деревья, и продолжающие здравствовать — все они густо оплетены лианами. Толстыми, длинными. Словно устроились на временный покой удавы бесконечной длины. По ним, по лианам, сновали без устали шумливые обезьяны, вовсе не страшась путников.