— Присядь, сын Божий. Я умою ноги твои и голову твою.

Все до капли излила она миро на голову Иисуса и его ноги, затем, разбив об пол пустой сосуд на счастье, своими волосами стерла миро с ног и головы Иисуса — весь дом исцеленного от проказы наполнился благовониями. Вошедший в этот момент в комнату Симон пригласил гостей:

— Пора возлечь за трапезным столом.

Трапеза началась в глубоком молчании. Поступок Марии потряс всех. Особенно Иисуса. Омыть ноги гостю из умывальницы, оказать, значит, уважение, но фунт миро, цена которого очень высока, израсходовать вместо воды, разбить дорогой сосуд, да еще отереть голову и ноги волосами — это знаково.

«Прощание со мной, — думал Иисус. — Женщины, не зная всего, сердцем своим почувствовали скорую мою кончину. И, по слову Исайи, мученическую».

Мысли угнетающие. Однако Иисусом пока еще не овладело искушение. Он еще надеялся возгласить о Царстве Божьем при великом скоплении народа в Храме Соломона, царстве бедных и обездоленных на земле, царстве любви и милосердия. Смерть после этого не страшна. Ибо в этом — судьба его.

И как бы в поддержку этой уверенности всплывали пророческие слова Исайи: «…Он взял на себя все наши немощи, и понес наши болезни… Он отвергнут от земли живых; за преступление народа моего претерпел казнь… Когда же душа Его принесет жертву умилостивления, он узрит потомство долговечное, и воля Господа благоуспешно будет исполняться рукой Его. На подвиг души своей он будет смотреть с довольством… оправдает многих, и грехи их на себе понесет».

Что же, если прощаются с ним, то и ему самому не грешно проститься с учениками своими. Первым делом он разломил хлеб на равные доли по числу трапезующихся, стараясь, чтобы куски были одинаковой величины, и стал их поочередно раздавать всем.

— Вкушайте от тела моего.

Да, вечер странностей. Разламывать хлеб на торжественных трапезах — не ново, но при чем здесь тело равви? Или в самом деле он Сын Божий?

Лицо Иисуса, однако, оставалось задумчиво-спокойным. Он как бы подчеркивал этим, что знает, о чем говорит и что делает.

После хлеба он собственноручно, хотя женщины проворно и почтительно ухаживали за гостями, разлил вино из кувшина в кубки и словом своим вновь удивил и апостолов, и Лазаря с Симоном:

— Пейте от крови моей.

Вот тогда только дошло до всех, что пророк прощается с ними, и за столом вновь воцарилась тягостная тишина. Все, кто мечтал вместе с ним возвыситься и восславиться, поняли: мечтам и надеждам их не сбыться теперь никогда.

И не думали они, что став первоапостолами, сами будут практиковать содеянное за трапезой Иисусом под именем Евхаристии, как напоминание о жертве, принесенной Мессией. А ритуал этот станут повторять в веках, определив конец ему лишь со вторым пришествием Сына Божьего.

Женщины хлопотали, пытаясь услужливостью своей развеять грусть, но это мало помогало. У каждого в голове свои мысли.

Иисус тоже как бы подтвердил, что он далек от стола, вопросом:

— Отчего нет Магдалины среди нас? Ответила Иоанна:

— Она осталась в Иерусалиме.

— Не в руках ли она легионеров?

— Нет. Она предупредила меня, что останется.

Иоанна промолчала, что Мария Магдалина взяла у нее изрядную сумму денег. Она, конечно же, не утаила бы от Иисуса сей правды спроси он ее прямо, но он больше не задал ни одного вопроса.

Когда доеден был агнец, испито достаточно вина и трапеза несколько оживилась, Иисус посчитал возможным огласить свой дальнейший план.

— Оставаться в Вифании нам бессмысленно, — не сказал опасно, щадя учеников и хозяев, — и мы подойдем поближе к Иерусалиму. Ночь проведем на горе Елеонской у кого-либо из фермеров, а лучше — в Гефсиманском саду. Едва рассветет, подойдем к Золотым воротам, и как только их откроют — сразу же — к Храму Соломона. Когда заполнится Храм народом, я стану проповедовать.

Ученики взбодрились моментально: выходит, не все потеряно! Объявит еще Иисус себя первосвященником! Он, встав во главе народа, поднимет его против Рима! Он станет царем Израиля, как Давид!

Апостолы поспешили высказать учителю свою единодушную поддержку:

— Мы готовы, равви! Лишь опояшем бедра свои мечами.

Вроде бы верный расчет на полную неожиданность, а следовательно, на успех. Увы, запоздалый. Пока они будут идти к саду Гефсиманскому, в Иерусалиме произойдет много событий. И самое главное из них — в город въедет прокуратор Понтий Пилат с целой морой своей личной охраны, и станет в Иерусалиме уже не восемьсот легионеров, а тысяча шестьсот.

Прокуратор остановится во дворце Ирода и тут же соберет совет. Выслушав полемарха и чиновников из претории, поймет возможную опасность беспорядков при столь великом скоплении паломников. А возмутить народ вполне может проповедник из Галилеи, откуда всегда исходили смутьяны, призывающие к свержению Римского права.

А нужно ли прокуратору такое? За бунт, который он мог предотвратить, но не сделал этого, его не погладят по голове. Одним упреком может дело не закончиться, его могут отозвать отсюда и понизить в должности. Такого исхода он не мог желать.

— Смущающего народ галилеянина, откуда все беспорядки, нужно арестовать, едва он войдет в город. — И полемарху. — На всех воротах внешней стены поставить по десятку с деканами во главе. Взять галилеянина и — в крепость Антипы.

И тут вкрадчивый голос одного из советников:

— Не лучше ли руками синедриона?

Что же, совет более чем полезный. Пусть расправляются сами с собой, а прокуратору можно постоять в сторонке, зорко лишь следя за событиями и при необходимости помогая легионерам. Понтий Пилат повелел:

— Звать первосвященника. Спешно, — но подумавши немного, добавил: — И Ханаана тоже.

Он был хорошо осведомлен о взаимоотношениях в среде священнослужителей и не мог оставить без участия в таком важном деле бывшего первосвященника, но до сего дня не потерявшего своей власти.

— Ханаан мудрей Каиафа. Он и более влиятелен.

Тесть с зятем прибыли во дворец Ирода мгновенно. Они ждали вызова и были готовы к разговору. У них была даже заготовлена просьба, чтобы Пилат распял Иисуса как смутьяна, внушающего людям, что он от корня Давидова, а значит, имеет все права и на первосвященство, и на царствование в Израиле.

— Народ может пойти за ним, — предрекал Ханаан, — и тогда польется кровь и израильтян, и римлян. Не лучше ли сделать так, чтобы погиб один человек, а не весь богоизбранный народ?

Он считал свои слова убедительными настолько, что подвигнут они прокуратора к решительному действию, к свершению казни, какие не были редкостью, и тогда не пророком прослывет Иисус, не Сыном Человеческим, не Мессией, а бунтарем, каких множество распинают на крестах.

Каиафа тоже вставил свое слово:

— Арестовать его лучше ночью. Пусть он не войдет в город и не смутит народ.

— Принимаю ваш совет, — согласился Понтий Пилат. — Собирайте стражников вашего Храма, собирайте своих сторонников и, найдя его, арестуйте для суда синедриона. Если нужно, я дам вам в помощь пару эномотин и продержу до утра лжепророка в крепости Антипы. А дальше — судите. Приговаривайте к камням, огню, усекновению головы — я утвержу любой ваш приговор, какой вы посчитаете лучшим из ваших правил. Охрану казни обеспечу целой пентакостой.

Вот это — недолга. Если бы им одним решать, тогда бы вышло все просто. Можно собрать массу обвинений, и за грехи его, за отступничество от Закона предать смерти. Побить камнями, сжечь на костре, повесить или отсечь голову, но синедрион?! Кроме них одних, первосвященников, решать судьбу Иисуса станут не только служители Храма, которые послушны, но и старейшины. Найдется и защитник для него хороший. Словом, не все так просто: арестуйте, судите и приговорите.

А Понтий Пилат хитер. Чужими руками хочет загрести жар. К тому же уверен в удаче своего коварства. Понимает он, что они, тесть с зятем, расстараются довести дело до конца, опасаясь отставки за неумение исполнять волю прокуратора.