— Не клянись всуе Отцом Небесным. И не злобись душой и сердцем. Не сказано ли в Шаббате: возлюби врагов своих? Прости врагу своему и прощен будешь…

— Я уже прощен!

— Я говорю не о прощении для тела твоего, но для души.

— Я хочу быть свободным не только духом, но и телом!

— Благословляю тебя именем Отца нашего Небесного.

И не понятно Варавве, он ли переупрямил пророка, пророк ли благословил исполнять его заветы.

— А-а-а! — махнул он рукой. — Господь разберется и воздаст каждому по вине его. Тебе же, Назаретянин, желаю сотворить еще одно чудо — освободить себя, вот этих безвинных и примкнуть к нам. Под флагом твоим мы бы действовали решительней и победили бы непременно!

— Ты скоро?! помилованный?! — воззвал высокопоставленный чин. — Не заставляй ждать! Дверь для тебя может затвориться!

— Иду-иду.

Пропустив помилованного, дверь плотно затворилась, щелкнула задвижка, проскрипел ключ в замке, потом топот сандалий удалился и — воцарилась гробовая тишина. Двое оставшихся не подавали признаков жизни.

Но вот наконец вопрос:

— Не помилуют ли и нас?

— Мужайтесь и примите с миром десницу Господа. Утром истязание и — казнь.

— Но нас не водили в трибунал?

— Водили меня. Приговор и мне, и вам, моим сообщникам.

— О Господи!

Они вовсе не готовы были к жертвенной смерти, не зная даже ради чего она. К смерти позорной, не на поле боя от меча, не от непосильной работы в поле или в саду, а на кресте — позорном кресте! Они поддались общему ликованию, никогда прежде не слышавшие проповедника, и немного погорячились, когда легионеры принялись грубо разгонять восторженный народ. Они, впервые попавшие в Иерусалим, не знали злобства римской солдатни и вели себя как у себя дома; и вот теперь — крест. Мучение и позор. Они были так удручены этим, что не могли больше произнести ни слова.

Похоже было, будто в подземелье все заснули, но это не так. Двое, охваченные смятением и дикой тоской, пытались подготовить себя к неизбежному, холя в памяти прожитое и нажитое: виноградники, оливковые рощи, дома, озаренные детским смехом и детскими шалостями, ласки жен, а главное — лелеяли надежду, что утром все прояснится и их помилуют. Либо Мессия сотворит чудо: разверзнутся каменные стены, и они, все трое, окажутся на свободе. Он же исцелял больных, воскрешал даже из мертвых, отчего же не позаботиться о себе.

Иисус же никакой надежды питать не мог, хотя и ему нет-нет да и вспоминались слова посланца Великого Творца, услышанные им на горе Иермона, тогда надежда начинала теплиться; он, однако, не давал ей укрепиться. Он твердо знал: прокуратор не отступится от своего решения. Да и заступиться за него, чтобы переупрямить Понтия Пилата, некому. Синедрионцы умыли руки, оставив его на произвол судьбы, Великие Посвященные-приставы довольны, что исполнится, наконец, воля Собора, жрецы-слуги исчезли еще до того, как вошел он с апостолами в Гефсиманский сад (он тогда еще почувствовал в этом дурной знак); но главное — апостолы попрятались по разным домам, а женщины, либо не извещены, либо тоже посчитали за лучшее остаться в сторонке. Даже Мария Магдалина, которая знала намного больше, чем его ученики, и та даже не приблизилась к нему, чтобы сказать, хотя бы ободряющее слово.

Он страдал не от ожидания мученической и позорной смерти, а от покинутости близкими своими, в которых верил, которым отдавал все тепло своей души.

Губы его шептали псалом Давида:

— Господи! путеводи меня в правде Твоей, ради врагов моих; уравняй предо мною путь Твой… И возрадуются все уповающие на Тебя, вечно будут ликовать, а Ты будешь покровительствовать им; и будут хвалиться Тобою любящие имя Твое…

Забрезжил рассвет сквозь зарешеченную отдушину. Сейчас пришагают палачи. И точно. Будто подслушали мысли Иисуса легионеры. Вдалеке обозначились их шаги. Они приближались неотвратимо.

Проскрипел замок, щелкнула задвижка, дверь — настежь.

— Выходи по одному.

Каждого выходящего легионеры грубо хватали и не вели, а волокли во двор, одаривая как бы между делом пинками.

Во дворе — сотня легионеров. Целая пентакоста. С мечами на бедрах, с копьями и щитами в руках. Не шутки шутить собрались. Опасаются возможного восстания. А зря. Кто взбунтует народ? Апостолы попрятались, как суслики по норам. Они даже не помышляют отбить его. Оставлен он, Иисус, всеми. Проведут его по еще сонному городу в кольце легионеров и за воротами — крест на спину.

События же шли своим чередом. В центре двора — тройка истязателей. С толстыми ременными плетьми в руках. У двоих плети со свинцовыми шариками на концах, у третьего — без них.

«Для кого послабление?»

Иисуса подвели к тому истязателю, у кого плеть без свинчатки.

«Странно…»

Напрягся Иисус, пытаясь проникнуть в мысли истязателя, но ему не дали на это времени: начали сдирать одежды. И пошло-поехало. Впору держать зубы стиснутыми и сбавлять боль от хлестких ударов.

Двое его товарищей по несчастью взвизгивали при каждом ударе, а он молчал, твердя упрямо: «Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали как овцы, совратились каждый на свою дорогу; и Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст своих…»

Сорок ударов. Не больше. Таково строгое ограничение. Чтобы не забил до смерти приговоренного к распятию истязатель, если вдруг он, разгорячившись, увлечется. Можно эти сорок ударов перетерпеть молча. Можно и нужно. Чтобы не дать повода врагам насладиться его слабостью. Не позволить им насмехаться над ним.

Правда, Иисусу было легче, чем тем двоим несчастным. Его тело не разрывалось в клочья свинцовыми шариками, специально отлитыми с острыми выступами, но и толстая ременная плеть в крепкой руке профессионального истязателя тоже не подарок. Не нежное поглаживание по спине мягкой рукой Магдалины.

— Тридцать пять, тридцать шесть, — считал истязатель с каждым ударом, с оттяжкой, взбугривая все новые и новые синие жгуты на спине, пояснице, ягодицах.

Иисус уже едва терпел, соблазняясь к тому же беспрестанным уже завыванием товарищей по несчастью, совершенно, можно сказать, невинных.

Наконец все! Сорок ударов отпущено сполна. Истязатель, похоже, не очень доволен, что так быстро окончилась его работа. Повелел сердито:

— Одевайся!

Смолкли поочередно и сокамерники. Им тоже велено одеваться. У них одежды обычные для паломников, у Иисуса же — царские. С плеча Понтия Пилата. Так и не вернули те белые одежды, в которые облачили его, как оправданного по суду, синедрионцы. Хитрый прокуратор не пожалел своего наряда, лишь бы Иисус не был в белом.

Величественный вид у Иисуса в дорогом наряде. Статный, осанистый, с гордо поднятой головой, он весьма походил на царя. Или — на Сына Божьего.

Но не перед римлянами он величается: он уже почувствовал, что там, за стенами крепости, собирается народ, кем-то оповещенный о его казни. Значит, предвидели римские сатрапы, что не удастся им безлюдно вывести его, Иисуса, за город, вот и приготовили целую сотню сопровождения.

«Что же, триумфальное шествие последнего пути земного!»

Вывели Иисуса за крепостные ворота, плотно окружив. На улице не слишком людно. А те, что осмелился приблизиться к обиталищу римских легионеров, не осмеливались хоть как-то обнаруживать свое отношение к Иисусу. Но чем дальше от крепости, тем народу прибавлялось. Иисус видел, что многие выбегали из боковых улочек на главную запыхавшимися. У многих женщин на руках были дети.

Но странно, все молчали. Многие лишь склонялись в низких поклонах, когда Иисус приближался к ним.

Молча шли и легионеры. Впереди — плотным строем, справа и слева двухрядной оградой, шествие замыкал тоже плотный строй.

И вдруг:

— Осанна! Сыну Божьему!

Девятым валом покатилась по улице многоголосая восторженная здравица и так же мгновенно утихла, как и вспыхнула. Насторожилась толпа, ожидая реакции легионеров, но те даже ухом не повели, и тогда народ возопил: