— Осанна! Сыну Божьему!

— Осанна! берущему на себя наши грехи!

К нему стали подносить детей, прося благословить их. И мужчины, и женщины пытались дотянуться до него, чтобы коснуться хотя бы одежды, Иисус же, благословляя детей вроде бы от всей души, очень расстраивался, что его провожают на жертвенную смерть не как пророка, возвестившего, по сути своей, новую веру — веру любви и милосердия, а как Богочеловека, который всего лишь намечен в жертву, чтобы душа его унесла с собой грехи вот этих беснующихся. Не грехи всего человечества он берет на себя, а лишь малой его кучки.

Сейчас он словно наяву переживал то, что пережил в Индии, когда джайнаиты пригласили его познакомиться с ритуалом жертвенной казни во искупление грехов общины. Ему становилось страшно от одной мысли, что там, на Голгофе, начнутся вокруг него, распятого, оргии, после чего по сигналу Великих Посвященных-приставов (а именно им он приписывал все происходящее на улицах) накинутся на него все, кому не лень, и примутся раздирать его на куски. Он хотел возопить:

«Люди! Опомнитесь! Не ради языческой жертвы пью я Жертвенную Чашу до дна, но ради Отца Небесного, ради Царства Божьего на земле для сирых и обездоленных!»

И в то же время он понимал, что его голоса даже не услышит беснующаяся толпа. Она несказанно рада, что кто-то другой берет их грехи на себя.

Но как бы ни отрицал он в мыслях своих происходящее, принимая все как возврат к язычеству, душа его не гневилась: пусть хоть и такие, но проводы все же не безмолвные и безлюдные. Казнь не тайная, а прилюдная — это хорошо. Его имя все же останется в памяти людской, которая, вполне возможно, возродит и его Живой Глагол Божий.

А путь сокращался. Вот уже конвой у Древних ворот. Остановка по сигналу начальника конвоя, а следом его повеление:

— Ни один мужчина не выходит за ворота! Ослушникам одна кара — смерть на месте!

Совершенно неожиданный приказ. Не вдруг дошла до ликующей толпы суть повеления, и тогда легионеры обнажили мечи.

Подействовало. Как скоры римляне на расправу, иерусалимцам известно. Не в меньшей степени известно и паломникам из всех колен израилевых.

Большая часть конвоя осталась при воротах, меньшая часть вывела Иисуса и его несчастных спутников из города, где чуть поодаль от ворот лежали приготовленные для казни кресты. Из толстых только что срубленных слег. Дальше, как и положено было у римлян, каждый осужденный должен нести свой крест до самой до Голгофы.

Легионеры привязали, растянув осужденным руки, к крестам, а там, за городской стеной, продолжалось многоголосье:

— Осанна! берущему на себя грехи наши!

— Осанна! Иисусу из Назарета!

И никто даже не вспомнил о тех двоих, кто шел на смерть совершенно невинно и со страхом — это не могло не оскорбить их чувства, хотя и притуплённого ожиданием неминуемых мучений и все еще теплившейся надеждой быть помилованными.

Вот кресты крепко прикручены к рукам, чтобы не сползли в пути со спин, и звучит хлесткая команда:

— Вперед!

Довольно узкая каменистая дорога сразу же поползла на подъем. Легионеры тройным кольцом окружили приговоренных, буквально стеснив их, не давая возможность хоть чуточку отклониться в сторону от торчавших местами камней, чтобы не спотыкаться об острые их грани, поэтому все они спотыкались, по особенно часто спотыкался Иисус: три бессонные ночи, напряжение на суде синедриона, не меньшее напряжение во дворце II рода, издевательства и истязания — все это так подорвало его силы, что он едва передвигал ноги под тяжестью массивного креста, который к тому же давил на исполосованную спину. Мешало очень и то, что крест то и дело цеплялся за неровности дороги, словно специально добивался падения несущего его.

Иисус и впрямь вскоре упал. Его подняли пинками, но десятка через два шагов он упал снова. Вновь пинки и — опять вперед.

Новое падение. Теперь уже никакие пинки не в состоянии были поднять его. Он обессилел совершенно, и когда разгневанные легионеры поняли, наконец, что Назаретянин не притворяется, декан приказал паре подчиненных:

— Приведите крепкого мужчину.

Вернувшись в город, легионеры по своей обычной манере грубо выхватили из толпы, все еще возглашавшей осанну Иисусу, приглянувшегося им мужчину и буквально поволокли его пред очи своего командира.

— Ты кто? — вопросил декан.

— Я Симон Киринеянин, — растерянно отвечал мужчина, не понимавший, за что его схватили легионеры.

— Ты славил своего пророка, теперь вот неси крест его, — повелел декан и добавил: — Не трясись, тебя не станем распинать. И без тебя Лысая Гора затрещит под тяжестью вот этих.

И засмеялся, довольный своей остроумной, как он посчитал, шуткой.

Вот она и — Голгофа. Безлесый и бескустарниковый холм, словно плешивая макушка высится над густоволосой зеленью: смоковницами, оливами и густым кустарником меж ними. На вершине — добрый десяток гнезд для крестов.

Иисуса принялись раздевать, не стесняясь женщин, которые уже начали заполнять площадку перед местом для распятия и склоны холма. Он оказался совершенно нагой, и тогда одна из женщин подала палачам свой платок, чтобы использовали его как набедренную повязку.

— Сама и прикрывай срамное место, — с усмешкой повелел декан, и женщина, молча, исполнила его повеление.

— Как имя твое? — спросил Иисус, словно собирался отблагодарить в будущем сердобольную женщину.

— Мария.

Иисус даже вздрогнул, а сердце его сдавила тоска; не вот эта, безвестная Мария, должна была бы крепить платок свой на бедро его как повязку, а Магдалина или — сестра Лазаря Мария, но их нет. И где Марфа, где Сусанна? Где Иоанна? Нет ни одной!

Именно они должны были позаботиться о вине смертного часа, а сделали это совсем другие и то, должно быть, по приказу легионеров. Правило было у римлян такое — давать выпить по паре кубков ароматного вина, но сильно дурманящего, чтобы легче перенес казнимый первые часы на кресте. Но не самим же им готовить такой напиток? Раз распинают израильтян, пусть израильские женщины и трудятся ради блага своих соотечественников.

Невероятный цинизм. Но что возьмешь с них — сатрапов.

С жадностью осушил принесенные кубки первый приговоренный, и его крест тут же воткнули в гнездо. Теперь не крест на нем, а он на кресте, притянутый к нему веревками по рукам и ногам.

Очередь второго. Тоже из рук женщины и тоже с жадностью. Он одолел даже три кубка.

Вот и он — на кресте.

Очередь за Иисусом. У него руки свободны. Он принял кубок с поклоном, но пить вина не стал, лишь смочил губы. Рассудил так; вино смертного часа одурманит на какое-то время, но оно лишит его силы воли, и тогда он, трезвея, не сможет уже управлять волей своей и не облегчит сам своих страданий.

Если же быть совершенно откровенным перед собой, то его не покидала надежда, хотя Иисус отмахивался от нее, о появлении ангела-спасителя. И странное дело, чем ближе подступал момент казни, тем надежда эта, вопреки даже самому Иисусу, все настойчивей проникала в его душу.

Поставлен и его крест в гнездо. Появились молоток и гвозди в руках одного из легионеров.

«Что? Не веревками?!»

Да. Его подтолкнули к кресту и грубо потребовали:

— Спиной к кресту! Вот так. Ставь ноги на нижнюю перекладину!

Легко оказать — ставь. Одну поставить — не вопрос. А как вторую? Сразу же полетишь носом вперед.

Но палачи из легионеров — доки в таком деле. Не один уже десяток приговоренных к распятию прибивали они гвоздями к кресту. Один из них подпер руками ребра Иисуса, приподнимая его вверх, другой цепко схватил руку и, растянув ее по верхней перекладине, ловко прибил гвоздем к дереву ладонь.

Пронзительная боль. Иисус, однако, тут же одолел ее, и когда легионер-палач прибивал вторую руку к перекладине, Иисус уже успел собраться и отринуть боль.

Подумавши немного, палачи решили лучше еще пригвоздить и ноги к кресту. Чтобы не соскользнули они, когда распятый обессилит, либо специально пойдет на хитрость, тогда гвозди в ладонях не удержат тела, и распятый спадет с креста — такого не должно быть, ибо за такой брак в работе они получат по меньшей мере нагоняй.