Даже вдыхать ему стало намного легче.

Восторженное состояние, однако же, постепенно отступало, а ему на смену являлись серьезные мысли, которые поначалу напрочь отметали ложь. Мог ли он, с самого детства не принимавший ложь, как средство достижения цели, сам встать на путь обмана?!

В своих раздумьях в пещере Искушения у ессеев, в раздумьях в Храме Озириса, в раздумьях у белых жрецов в Индии, в раздумьях у Сарманских братьев в Эдессе, а затем в раздумьях в отчем доме перед тем, как его покинуть и начать проповедовать, он пришел к твердому выводу, что одно слово, пусть даже Живой Глагол Божий, каким бы привлекательным оно не было, не приведет к успеху, если не будет подкреплено делом.

Единство слова и поступков — вот основа основ успеха, особенно в таком деле, какое он взвалил себе на плечи: полный переворот в вере, полное ее обновление.

Разве не было до него проповедников и мыслителей, которые убедительно доказывали, как разрушает основу веры внешняя обрядность, жесткие ограничительные рамки ритуалов, малейшее отступление от которых грозит смертью людям пытливого ума и свободолюбивой души; но их слова, их идеи хотя и были услышаны тысячами, но не подхвачены ими, ибо слово без поступка — пустое слово.

Он же, Иисус, воплощая в себе Живой Глагол Божий, являлся одновременно и ярким, неотступным его исполнителем, проводником высших идей в жизнь. Именно в этом он видел успех своего великого дела.

И вот теперь он оказался перед выбором; честная смерть или жизнь ценой обмана…

Он, посвященный матерью Богу, по доброй воле своей дал слово ессеям, когда имел право выбора. Тогда ему так и было сказано: твоя судьба в твоих руках; и чтобы определиться не скоропалительно, он по совету старейшин и наставников провел долгое время в пещере Искушения в глубоких раздумьях, в борении противоречивых устремлений, а после того твердо заявил:

— Я буду проповедовать!

И разве не говорили ему жрецы Храма Солнца о том, чем кончится триумфальный и скорбный путь? Но он и там столь же решительно заявил:

— Пройду весь путь свой до конца своего!

А когда после возвращения в отчий дом мать и младший брат упрашивали его назорействовать, оставаясь с ними, чтобы молиться неустанно о прощении Господом грехов избранному им народу Израиля, разве не возмутился он тем, что его не поняли родные его?

А на горе Иермона? Гонимый, он вполне мог остаться в храме Корейоны-Приснодевы, поклониться ей и сыну ее Зону, но разве не он сам вынудил жрецов удалить его из храма?

Но там, на горе, ему предсказан, хотя и намеком, добрый конец: повторение того, что сотворил Бог с Авраамом и Исааком — отвел Бог руку Авраама от горла сына его за послушание его, за верность беззаветную в служении ему, Господу.

А разве он, Иисус, хотя бы словом или даже в мыслях оскорбил Отца Небесного. Он искренне преклонялся перед ним, он делал все, чтобы люди тоже верили сердцем своим, душой своей в Единого, не только внешне выказывая свою веру, а всем своим существом, беззаветно отдаваясь глубокой и непорочной вере.

Путалось все в голове Иисуса, схлестывались аргументы за и против, но ни то ни другое никак не могло одолеть противную сторону и как найти золотую середину. Да ее и не было — этой золотой середины. Выбор не велик: либо смерть, либо — жизнь. Иного ничего не существовало.

Борение мыслей Иисуса застопорилось, когда он увидел на дороге от городских ворот пару дюжих рабов с молотами в руках.

«Вот и выбирай!»

Он был наслышан, что распятым дробят кости ног, чтобы те, потеряв возможность подтягивать тело вверх, скорее помирали от удушья. Выходило, кто-то хочет быстрейшей их смерти. Боятся ночи, которая может принести освобождение казненным: навалятся сторонники и снимут с креста, побив стражу.

Не вспомнил отчего-то Иисус, что завтра Пасха, а ее нельзя осквернять распятиями. Напомнил ему об этом один из рабов с молотом в руке. На вопрос стражника «Кто прислал вас и зачем такая спешка?» раб ответил:

— По воле прокуратора. Иудеи упросили его, чтобы снять распятых на закате, — и хмыкнул: — Не живых же снимать.

Он явно повторил слова, сказанные тем, кто направил их на Лысую Гору довершить начатое злодеяние.

— Проверим, крепки ли кости бунтарей! — с вызовом бросил второй раб и сжал рукоять молота в своем пудовом кулаке.

Рабы явно были горды полученным заданием, за выполнение которого их ждало доброе вознаграждение. А, возможно, даже свобода…

«Откуда начнут?! С меня или с другого конца?!»

Иисус напряг волю, чтобы воспринять боль (он справедливо предполагал, что она будет адской) без воплей, достойно, оба раба, однако, направились к крайнему кресту справа.

Значит, еще не конец.

Первый удар по колену и — вопль, дикий, всполошивший птичий мир в округе и согнувший в скорби женщин, стоявших на лобном месте и на склонах холма. Вздохи и причитания вырывались из груди сердобольных женщин, слезы текли по их щекам.

Подстегнул этот вопль и мысли Иисуса: они словно взбесились. Не утихомирить их даже смирительной рубашкой.

Что такое ложь?! Что такое обман?! Противное Отцу Небесному? А если во благо?! Сам Господь надоумил на обман, лишь бы удачным оказался исход, а избранный им народ обрел свободу! Сколько же их, обманов, не осужденных Господом: купленное первородство за чечевичную похлебку — не обман ли? Но от Иакова, обманувшего Исаака, произвел Господь великий народ Израиля. Его тискают, а он живет и множится мышцею Господа!

Не дети ли Иакова продали брата своего Иосифа, а отцу сообщили о смерти его?! Не Иосиф ли сам вернул братьев своих обратно в Египет, подложив Вениамину серебряную чашу, чтобы обвинить того в несовершенном воровстве?!

Сколько их, обманов?! И что изменится в мире, если добавится еще один?

Он, конечно же, пытался еще сопротивляться, он пытался усмирить взбесившиеся кощунственные мысли, но в это самое время раб нанес удар по второму колену несчастного, и тот дико взвыл. Вот тогда Иисус подчинился кощунственной настойчивости, оправдываясь тем, что именно через Марию Магдалину Отец Небесный простер свою длань над ним, сыном своим.

Решение принято. Твердое. Но как осуществить его, чтобы все восприняли сотворенное им правдоподобно?

Молва такая: распятый, испивший воды, умирает намного быстрее. К тому же просьба подать воды привлечет внимание стражников, вперивших взоры свои в корчившегося несчастного, насколько ему позволяли путы на ногах и руках.

Вопль утих, и пока не последовало нового удара молотом по коленам, Иисус попросил как можно громче и как можно жалостливей:

— Пить.

Стоном разрывавшейся души прозвучала эта просьба, и стражники повернули лица свои к Иисусу. Тогда он напряг волю свою, повелевая мысленно ближайшему из стражников:

«Подай воду! Подай! Подай!..»

Трудно определить, что повлияло на стражника, либо гипнотическое воздействие воли Иисуса, либо те золотые монеты, которые подучил он от жгучей красавицы, к которой ко всему прочему благоволит пентакостарх (от солдатских глаз ничего не скроешь), но стражник не остался глух к просьбе распятого Иисуса. К великому удивлению женщин, он, молча, подошел к сосуду с поской, постоял немного, раздумывая, как исполнить весьма непривычное для него дело, и все же нашел выход: обильно смочил губку, затыкавшую амфору и, вонзив в нее копье, поднес губку ко рту Иисуса.

Жадно всосался в мокрую губку Иисус, а ратник поворачивал копье по мере надобности, чтобы распятый высосал всю воду из губки со всех сторон. Вот, наконец, Иисус оторвался от губки. Мгновение, и он исторг из себя громкий вопль:

— Отче! В руки Твои передаю дух мой!

Встревоженным многоголосьем откликнулось царство пернатых окрест, женщины еще ниже склонили головы и не утирали обильных слез, текших по их щекам.

Малая пауза и — вдох облегчения:

— Свершилось!

Голова Иисуса безвольно упала на грудь.

Он больше не слышал воплей распятых с ним, которым рабы с безжалостным вдохновением дробили кости ног, не видел, как некоторые женщины падали в обморок, не выдержав ужасного зрелища и нечеловеческих страданий; как многие, более сильные духом, продолжали оставаться на месте с поникшими головами, а иные уже потянулись по дороге в город, унося с собой ужас увиденного. Они торопливо семенили, словно убегали от чумы.