С Ивик хорошо работать, подумал он. Удобно. Кельм работал со многими гэйнами. Разными. Ивик была похожа на хорошо пристрелянное личное оружие, на старый, давно пользуемый шлинг - удобно ложится в руку, все шероховатости как специально подогнаны к твоей ладони, ты бьешь уверенно, не думая об оружии, не замечая его, оно - как бы часть тебя. Вот так было с Ивик. Всегда знаешь, что она точно выполнит твое распоряжение. Точно и в нужный момент. Без опозданий. Без лишних слов. Точно понимает. Точно делает. Это казалось Кельму само собой разумеющимся. Если коллега или подчиненный был необязательным - его это раздражало. Мог и сорваться. А так, как ведет себя Ивик - это, в общем, норма. Ничего выдающегося, ничего такого, чем можно восхищаться, но правильная, хорошая работа. Он не замечал этого, не думал об этом...

   И разговаривать с ней было легко.

   Она была удобной до незаметности. Такой хорошей, что об этом даже думать не надо.

   И на страшный свой риск пошла без малейшего колебания. Не знала ведь ничего, пошла вслепую, потому что положено, инструкция, иначе нельзя. Нельзя бросить своего транслятора. Долг. Даже если понимаешь, что это провокация, и за этим - смерть. Точнее, плен, хуже смерти. Впрочем, это, наверное, любая гэйна бы сделала - а какие тут варианты?

   Когда, в какой момент что-то изменилось?

   Был еще этот разговор. Кельм сам себе поразился.

   В самом начале после спасения из плена его допрашивал следователь из Верса. Ничего такого, парень попался хороший, отнесся к нему с уважением, никакой там обычной для Верса подозрительности "а что вы делали в течение двух дней на территории противника, если разведка потребовала всего получаса?" Но конечно, ему Кельм должен был рассказать все.Многие подробности Кельм выпустил, кое-что и не запомнил (все время пребывания в плену слилось в один непрекращающийся, полный яркого слепящего света кошмарный день). Следователь вел себя безукоризненно, даже постарался как-то поддержать морально, но Бог ты мой, как же потом было плохо...

   Это научило Кельма заталкивать свои воспоминания подальше.

   Больше он не рассказывал. Ничего. Слишком мучительно.

   Он приложил все усилия, чтобы выглядеть так, как раньше. Восстановил внешность, силу, здоровье. Поведение, коммуникабельность, жизнерадостность - все это вернуть не удалось, но он достиг больших успехов. Он стал обычным внешне. За внешним потянулось внутреннее - Кельм успокоился, восстановился. Но если по ассоциации или случайно всплывало воспоминание... если он вдруг видел девушку, похожую на Лени (слава Богу, что Ивик совсем не похожа на Лени, та была - как серебряная статуэтка, тонкая, выточенная, большеглазая). Если яркий свет - в глаза. Или вдруг тень той знакомой нервной боли. Это переворачивало его внутри, он едва сдерживался, чтобы не взорваться, все окружающее начинало бесить, мир стремительно окрашивался черным и падал в пропасть... и тогда Кельм просто сжимал воспоминание в кулак, сминал и заталкивал поглубже. Забудь. Этого не было. Все. Мир возвращался на место.

   Он сам научился этому. Никому не мог бы раскрыться. Ни психологу, ни одному другому человеку. И жене своей бывшей, Велене, он никогда об этом не говорил. И так двенадцать лет.

   И вдруг оказалось, что это - можно рассказывать. Хоть частично. Можно. И это было почти не больно, а даже стало, кажется, полегче. Потому что Ивик... "ты же герой, как те, что в Зале Славы"... Так ведь ничего особенного. Ему уже что-то говорили такое. Но не так. Или дело в самой личности Ивик? Ему показалось, что это как бы мнение мира о нем. Ведь она права. Это так. Он обрек на смерть Лени, в какой-то степени он предал ее, он был сломан и превращен в ничтожество, потерял всякое достоинство и всякую честь - но... смысл-то всего этого в итоге оказался именно таким, как сказала Ивик. Это правда.

   Он сохранил огонь. И не продал Родину.

   А какая она, Ивик? Она... красивая, понял он. Она очень милая. Славная. Повезло же кому-то...

   И понимает его - потому что сама гэйна, и потому что в жизни ей досталось. Он впервые увидел ее тело. Это был шок. Половина кожи стянута ожогами и шрамами. И еще на спине... Кельм это только в ванной разглядел. Он знал, откуда бывают такие рубцы. Давно затянувшиеся, и все же заметные. Господи, кто же мог так исхлестать ее? Это не след ранения в Медиане. Ее били, целенаправленно и долго. В школе никогда не наказывают так. Логически можно предположить только одно - дорши. Не Атрайд, конечно, но она могла побывать у них в руках... А ведь не говорит о себе ничего. Он для нее - герой, а сама она? Что ей пришлось перенести? Бедная девочка...

   Но от этого она не становилась уродливой, нет. Это не мешает. Она все равно очень красивая. Пусть и не яркая, как Велена. Кельм внимательно всмотрелся.

   Эта сторона лица почти нетронута, если не считать заклеенной щеки и все еще распухшего носа. Почти прежняя. Нежная, тонкая линия, соединяющая ухо и мягонький подбородок. Кельму страшно захотелось вдруг провести ладонью по этой линии. Так захотелось, что он даже поднес руку к лицу Ивик, ощутив неожиданный поток сильного, пронизывающего тепла, отчего захолонуло сердце.

   Кажется ты свихнулся, гэйн...

   Мысли вдруг зашевелились такие, что Кельм поспешно встал и отошел подальше. К окну.

   Оно все как бы и понятно. Там, если откинуть одеяло, тоненькая рубашка, а под ней - сожженная, иссеченная шрамами, и все равно нежная женская кожа, и дальше мягкий и теплый подъем... Это понятно. Но ведь у него уже очень давно не появлялись эти странные желания. Да еще такие до дикости сильные.

   Очень, очень давно.

  -- Привет, - улыбнулся он, присаживаясь рядом с ней. Ивик читала, лежа в кровати. "Мастера и Маргариту". Положила книгу, улыбнулась неповторимо ясно.

  -- Ну как наш Вася поживает?

  -- Вася - неплохо, - сказал он, - а вот зачем ты читаешь? Ведь это вредно.

  -- Ну Кельм... уже голова не кружится совсем. Завтра я встану.

  -- Лучше не шутить с этим, - сказал он, - полежала бы еще, пока возможность есть.

  -- Да мне уже надоело...

  -- Я тебе сейчас поесть принесу, - сказал он.

  -- Знаешь, я поела уже... голодная была, - виновато ответила она, - ты сам поешь там..

  -- Я перекусил в кафе.

   Он сидел на стуле, внимательно глядя на нее. Чуть отодвинувшись. Ивик перевернулась на бок, уютно подвернув ладонь под щеку. Рукав рубашки чуть задрался, открыв часть обожженного плеча. Кельм протянул руку и позволил пальцам чуть коснуться кожи Ивик.

  -- Это давно у тебя? В Медиане?

  -- Ага, - сказала она, - давно. Сразу после квенсена. Мне было семнадцать. В бою.

  -- Ивик, - осторожно заговорил он, убрав руку, - у тебя на спине старые следы такие есть... я видел. Это откуда? Ты уже раньше... ты побывала в плену?

  -- Нет, - она спрятала глаза и говорила глухо, - нет, все гораздо... дурнее, Кельм. Я была дурой. Очень большой дурой. Мне было тринадцать лет тогда. Второй курс квенсена...

   Она стала рассказывать. Она все время называла себя безмозглой, посмеивалась над собственным поведением, с сочувствием говорила о директоре квенсена Керше иль Рой, которого они с Даной поставили в это идиотское положение.

  -- Понимаешь, я долго не могла простить... Вроде, за что, вроде, это так жестоко. Я ж тогда две недели лежала, ты же видишь - на всю жизнь следы остались. А ведь он тогда меня спас, Кельм. Ведь иначе бы в Верс, и что... из касты бы выкинули. А может, и в лагерь бы... А так - перетерпела один раз, и все.

   Она все говорила, а у Кельма перед глазами все плыло... Ивик. Лени. Кровь. Хрупкие и тонкие запястья, нежная кожа. Господи, за что же им - такое? Это страшно для здоровенного взрослого мужчины. А она тогда была девочкой. Ребенком. За что это ей - правда? Что это за проклятый мир, где может случиться такое...

   Он вдруг встал на колени рядом с Ивик. Обнял ее голову. Коснулся губами лба.