-- Бедная моя, маленькая, - прошептал он. Ивик замолчала. Потом вдруг всхлипнула. Потом слезы побежали потоком. Кельм гладил ее по голове.

   ... и ведь она тоже никогда, никому об этом. Потому - что здесь рассказывать? Это стыдно. Мерзко. И те, кто знал - лучше бы забыли, и они никогда не вспоминали об этом. Тем более, это надо было скрывать от родни. И Марку... он не расспрашивал ее подробно, и она не стала ничего говорить. В конце концов эти рубцы уже мало заметны, странно, что Кельм увидел. Зачем это Марку, что он понял бы в этом? Только расстраивать его... Марк иногда вот так прижимал ее к себе. Называл "моя маленькая". Но это было не то. Это было не всерьез. Неужели сейчас - всерьез? Первый раз в жизни. Единственный. Вот что случилось - она уже не одна со своей болью. И много же этой боли накопилось за годы... много, очень много, оказывается. Ивик рыдала, внутри будто прорвался гнойник, и все это теперь выплескивалось наружу, и Кельм ласково гладил ее по голове, словно стирая, смахивая боль.

   У нее ведь всегда были хорошие подруги. Замечательные - по крайней мере, все окружающие так говорили - родители. Умные учителя. Беззаветно любящий ее, прекрасный муж и прекрасные же дети. Ее многие любили. Даже восхищались ею. Ценили ее работу. Делились с ней проблемами, и выслушивали ее. Но шендак, до сих пор - за всю жизнь - ни один-единственный человек ни разу ее не жалел...

   Кельм ощущал запах Ивик, соленый запах ее слез, сладковатый - волос, чуть кислый - подсохшей под пластырем крови. Сейчас все, чего ему хотелось - это вот так гладить и гладить ее по голове. Потому что от этого ей было легче. Потому что он не мог ничего сделать, когда мучили Лени. Ей нельзя было помочь. И никогда уже нельзя будет ей помочь. Но Ивик - Ивик он мог помочь. Хотя бы погладить по голове.

   Она неловко обняла его за шею.

  -- Ты такой хороший, Кельм... ты... ты самый лучший.

   Его губы коснулись щеки, чуть ниже пластыря, раз, другой, дошли до уголка ее губ. Кельм ощущал соль ее слез. Слышал ее короткое, прерывистое дыхание. Он с усилием оторвался. Поднялся, сел рядом с ней на стул, как прежде. Ивик уже не плакала. Она смотрела на него.

   На него никто, никогда не смотрел так. Даже в молодости, когда он целовался с девчонками, чьи имена давно уже забыл. Никто, никогда. Впрочем, ни у кого и глаз таких нет, как у Ивик.

  -- У тебя очень красивые глаза, - сказал он с легким удивлением.

   Этого-то он почему не заметил сразу? Так ведь он вообще перестал смотреть на женщин, уже лет пять как перестал начисто. Наверное, поэтому.

  -- Я тебе принесу чаю, - сказал он, - хорошо? Попьем чайку.

   Ивик с усилием отодрала полоску пластыря. Ссадина подживала. И хорошо, пусть подживает на воздухе. Синяк на другой стороне лица побледнел, нос принял почти нормальные очертания... да уж, красавица неописуемая. Ивик показала себе язык. Еще и верхний резец обломан, второй сильно расшатан. Придется протез ставить, надо Марку, что ли, написать, чтобы на очередь поставил к стоматологу. Это целая история в Дейтросе, к стоматологу попасть - мало их.

   Кельма уже не было, разумеется. Раскладушка - он купил ее для себя на днях - аккуратно застелена. Как всегда. В комнате свежесть и чистота. Он иначе не может. Он такой. Идеальный.

   На столе под салфеткой - тарелка с бутербродами. Он ей оставил. Еще день она должна лежать. Но сколько можно? Надо работать. Надоело уже. И потом, это тяжело - когда один из наблюдателей выпадает на долгое время. Его трансляторы распределяются между остальными, у тех - двойная, тройная нагрузка. Неудобно перед товарищами. И главное, они ведь не занимаются трансляторами так, как это делает Ивик, они только приглядывают, охраняют. А надо наблюдать за их жизнью... Жарова она уже теряет, может потерять и других, дело нехитрое. Как там у Юлии, интересно, не впала ли она снова в депрессию и пассивность? Илья совсем заигрался, надо что-то делать, он слишком мало рисует. Размышляя о трансляторах, Ивик перебралась с тарелкой на кухню. Прислушалась - кажется, соседей нет дома. Легенда насчет синяков у нее была заготовлена, но как-то не хотелось выслушивать охи и ахи, объясняться. Но сейчас дома никого нет, можно позавтракать в тишине.

   Гэйна налила себе чаю. Сразу вспомнилось, как с Кельмом вчера пили чаек. Ивик вдруг осознала, что сегодня все очень необычно с утра. Другое настроение. Словно началась новая жизнь.

   После спасения из Васиных лап - ничего удивительного. Но не только это.

   Ведь все изменилось теперь.

   Да что такого - давай уж скажем честно - сбылось то, что никак не могло сбыться. Что казалось совершенно невероятным. Чудом. Мало ли чудес, что стоит Господу совершить еще одно... вот и совершил. Вот в такие моменты и понимаешь, что Бог есть. Потому что какая тут может быть случайность?

   Когда она тайком разглядывала портрет Кельма на мониторе, наизусть заучивала его рассказы - он был недоступен. Он из другого мира. Мира сильных, прекрасных мужчин, настоящих людей, мужественных, творящих историю. Там признают только настоящих женщин, красивых, уверенных в себе. Принцесс. Тех, в кого можно романтически влюбиться, из-за кого люди стреляются и совершают подвиги, чьей благосклонности добиваются... Этот мир бесконечно далек от маленького мирка, в котором всегда жила Ивик. Жила и была даже счастлива. Довольна.

   "У тебя очень красивые глаза", - вспомнилось ей.

   Но может, она навоображала себе? Ведь что произошло-то - просто она ему рассказала все. Про себя. Ни с кем не говорила об этом, просто не хотелось, знала, что не поймут. Что реакция будет не такой, как надо - а как надо, она и сама не знала. А вот ему вдруг рассказала. И он ее пожалел. Ивик снова едва не заплакала, опустив голову над чашкой. Перестала жевать.

   Она сама давно уже разучилась себя жалеть. И правильно - а как иначе? В какое отчаяние она бы впала позавчера, например, в Васиных лапах? Ее отучили от жаления этого еще в квенсене, отучили прочно и навсегда. Только вот она привыкла к тому, что и люди никогда не жалеют друг друга. А оказывается - это возможно...

   Чтобы кто-то плакал из-за нее. Из-за ее боли.

   И это ведь не кто-то, а Кельм... уму непостижимо.

   Но не только это произошло. Может, ей все-таки кажется? Ничего же такого не было. Ивик перебирала в памяти все, что было. Прикосновения его рук. Но это просто медицинская помощь, не более того. Уход за раненым товарищем. Ничего особенного. А потом - он просто ее пожалел, потому и поцеловал слегка, как ребенка, в лобик и щеку. Не знал, как утешить.

   Это все понятно. Но было еще и другое.

   Она что-то значит для него. Многое изменилось. Может, после того разговора, когда он сам рассказал ей о своем кошмаре. Может, сейчас. Они потом просто сидели рядом и разговаривали. Долго. Пили чай. Говорили - обо всем. Квенсен, преподаватели, родители, семья. Разные случаи в Медиане. Виртуальное оружие - свои привычные приемы, тактика, особенно удачные образцы. Трансформация. Кельм обещал ей показать свою, он один из немногих, кто применяет технотрансформации. Может даже, первый, кто вообще за это взялся. Литература. Роман Ивик, очередной рассказ Кельма. У них даже родилась идея начать совместную работу, в соавторстве... почему бы и нет? Должно отлично получиться.

   Они говорили долго.

   Кельм раньше никогда так с ней не сидел. У них были ровные, товарищеские отношения, они мило беседовали за ужином, проговаривали рабочие проблемы, немного делились творческими - и Кельм шел спать. Он всегда ложился вовремя. И вставал рано. Режим был частью работы. Голова с утра должна быть свежей, тело - бодрым. А работа для Кельма - это все. И он никогда, никогда не стал бы засиживаться с ней до полуночи... Если засиделся - это говорит о многом. Это одно.

   И его руки, его глаза...

   Нет, это не ошибка.

   Он неравнодушен к ней. Он любит.