Хуже было, когда кто-то приходил с визитом. Бывал у них Верховный Охранитель, все старавшийся дознаться, за каким таким делом они решили Отразиться в Зеркале. Приходил какой-то большой чин из Гильдии магов, наконец-то похожий на волшебника – с длинными седыми волосами и весьма почтенный, хотя без бороды и без мантии. Приглашал король. Приглашала королева. А королева Лене категорически не нравилась, хотя та всячески старалась снискать ее расположение. Родаг был сдержаннее, но и доброжелательнее.

Рина прислала ей белошвейку, и теперь у Лены были две ночные сорочки, весьма симпатичное белье, совершенно обалденные тонюсенькие чулки, непонятным образом державшиеся на ноге – шут заурчал от удовольствия, когда обнаружил чулочки и снимал их особенно долго. Даже платье новое появилось – простое, вполне подобающее ее положению и начисто лишенное кокетства.

У Родага был наследник: не так давно ему исполнилось шесть лет, и он получил первую в своей жизни настоящую шпагу (с благоразумно затупленным концом), но не знал, чем лучше похвастаться перед Светлой: этой шпагой или новым красным мячом. Мальчишка ей понравился, а она понравилась ему, от этого королева была в восторге, а король не без облегчения вздохнул. Раньше он, наверное, думал, что Светлая ест детей или выбрасывает их в окно, но уж никак не играет с ними в мяч.

Но в один прекрасный момент, на четвертой неделе проживания во дворце, Лену вдруг стукнуло: три месяца здесь – и никаких женских проблем, зато в наличии имеется мужчина, каждую ночь проскальзывающий в ее спальню. Мысль испугала. Вот только залететь не хватало для полного счастья. Лена отчаянно боялась беременности, хотя и не знала почему. Да, рождение ребенка означало безоговорочное: здесь придется остаться навсегда. Но ведь в глубине души она и так знала: навсегда. Новосибирск и прежняя жизнь становились сказкой, какой раньше были эльфы, мачо со шпагами у пояса и смешные маги, наколдовывающие бабочек. Да, там остались друзья и родители, но друг был и здесь, и здесь был шут.

Шуту она, конечно, ничего не говорила, но он действительно чувствовал ее настроение, пытался расспрашивать – и она на него наорала, он расстроился и начал просить у нее прощения, и от этого стало только хуже. Шут маялся, глядя на нее, она обмирала от страха перед неизвестностью… хотя ребенка ей хотелось. И именно от шута. Маленького такого полукровку-эльфенка. И страшно было: не двадцать ведь лет, и даже, увы, не тридцать. Вымотавшись за неделю до предела и вымотав своим настроением шута, Лена вдруг вспомнила заверения Маркуса: «у тебя нет и никогда не будет детей» – и, набравшись решительности, как бы между прочим спросила, откуда он это взял. Он, паразит, сразу все понял, но прикинулся дурачком и ответил честно: слышал это от Светлой, она говорила, что у них никогда не бывает ни семьи, ни детей, вот про мужчин она ничего не говорила… А в конце концов не выдержал, обнял ее и сочувственно спросил:

– Ну хочешь, к знахарке свожу? Знаю я одну бабку, молчать будет, никто ничего не узнает. А ты успокоишься. Ты не беременна.

Шут подслушивал и даже скрывать этого не стал, вошел, оттеснил Маркуса, прижал ее к себе и грустно подтвердил:

– Ты не беременна, Лена. Шуты бесплодны. Коррекция убивает наше семя. Не знаю, как насчет Светлых, но не бывает шутов, у которых есть дети.

Вроде все выяснилось, но радоваться Лене отчего-то совсем не хотелось. Собственно, она довольно давно смирилась с мыслью, что детей у нее не будет, но когда мелькнул шанс – и растаял, стало грустно, а еще было жалко шута, хотя тот и уверял ее, что невозможность стать отцом расстраивает его существенно меньше, чем многое другое в жизни.

Ну, хорошо, не беременность, что тогда – скоротечный и ранний климакс? Не похоже, потому что тайных визитов шута она ждала, в том числе и ради его безудержных ласк, и ради океана, а говорят, что в климаксе ничего такого уже не хочется.

Но ведь что странно: не только она не помнила ничего – он тоже. И с вечным своим стремлением докопаться до истоков, глубин и истин, он расспрашивал Лену о ее ощущениях, заставил даже вспомнить эльфа. Правда, начиная такие разговоры, он непременно гасил свечу, понимая, что ее отчего-то смущает свет. Сам он ничего не стеснялся – как можно стесняться самого естественного, что только есть в человеке? – но ее чувства щадил. Он был вообще удивительно деликатен, если ему хотя бы мерещилось, что Лена не хочет близости (как правило, все ж таки второй раз), никогда не настаивал. И Лена поняла: он действительно знает, что и когда ей нужно…

Он признался даже, что обсуждал эту тему с Маркусом – тот все ж долго жил, много чего видел, вдруг да о чем подобном слухи доносились, но Проводник его надежд не оправдал. Ему не показалось так уж странным, что Лена не запоминает ничего, с женщинами это порой бывает, а вот с мужчинами – ну просто сказки страшные. «Страшные?» – уточнила Лена. «Для Маркуса, – засмеялся шут, – я, по-твоему, сюда каждую ночь бегаю, чтоб побояться вволю? Понимаешь, мне просто непонятно, что это значит». Лена, набравшись дерзости, спросила, похожи ли его ощущения после на те, что возникали после близости с другими женщинами, и ответил он вполне категорично: «Все не так, но если ты имеешь в виду удовлетворение – то да, оно явно было. Как и положено».

Он не стеснялся и разговоров о своих прежних пассиях. «Бывало, что мне было интересно общаться с женщиной, хотелось сходить с ней на представление, потанцевать, но всегда больше всего мне хотелось в конце концов оказаться с ней в постели. Не было желания просто постоять на берегу или побродить по улицам. Не было желания постоянно держать за руку. Не было желания сидеть на полу у ее ног. Не было желания просто находиться рядом с ней. Так что выводы сама делай».

А Лена никаких выводов делать не собиралась, потому что и ей хотелось просто постоять с ним на берегу и побродить по улицам. Ей было необыкновенно уютно, когда шут вдруг устраивался на полу, прислонясь к ее ногам или просто глядя снизу вверх своими эльфийскими крапчатыми глазами. Маркус посмеивался, но так открыто и добродушно, что даже Лене не приходило в голову на него обижаться. Проводник не то чтоб был для них этаким добрым дядюшкой, нет, он был другом, и Лена не хотела думать о том, что ему больше двухсот лет. Он был Маркус, лучший друг, какого только можно придумать, и шут с ней совершенно соглашался. Мужчины, кстати, действительно сблизились, Лена даже как-то подслушивала их разговоры: так откровенны могут быть только друзья. Да и она теперь не особенно стеснялась Маркуса. Мачо? Ну да, что есть, то есть, крутизна так и прет, на носу табличка подвешена: «Осторожно, злой Проводник», а уж в деле его видеть было и вовсе жутко, даже если это дело – всего лишь тренировка.

Тоже было развлечение: наблюдать, как они друг на друга мечами машут. Первый раз она устроила им скандал: тоже удумали боевым оружием тренироваться, а они, хоть и не поняли, согласились драться учебными мечами – тупыми, как ложки. Это было красиво по-настоящему. Лена поняла выражения из книжек – они и правда танцевали. А в то же время она знала, что, будь мечи настоящими и будь этот танец не учебным, никакого восторга она не испытывала бы. А на это зрелище сбегались посмотреть и гвардейцы, и аристократы, и женщины всех мастей. Голый по пояс шут вился вокруг голого по пояс Проводника, а потом вдруг Проводник начинал летать вокруг шута, а мечи мелькали так быстро, что только солнечные зайчики в глаза летели, увидеть же само движение было невозможно, и в этаком бешеном темпе они выдерживали не две-три минуты, а четверть часа… потом все-таки Маркус крепко припечатывал шута, или сбивал его с ног убийственным ударом плашмя, или останавливал тупую железку в миллиметре от его горла, или глаза, или сердца. Он был действительно Мастером. После первой же тренировки его авторитет взлетел выше крыши, зато начали приставать штатные дворцовые забияки, и если они очень уж надоедали, Маркус разделывался с ними этим тупым учебным мечом именно что за две минуты, почти не сходя с места, а у них оружие было настоящее. Шут опасался назойливых, но Маркус отмахнулся: «Человек пять опозорю, другие смекнут, что до меня им лет сто тренироваться на соломенных чучелах». Шута же он уважительно называл хорошим бойцом, и шуту это было явно приятно. Он с удовольствием учился и никогда не обижался, если Маркус шлепал его клинком пониже спины.