«Бить в барабаны! По коням!»
7.6
Сельджуки остановились у стен заброшенного города. Хасан выслал разведчиков. Те доложили о царящем запустении. Тогда Хасан расставил гвардейцев вокруг стен снаружи, дабы они не позволили никому сбежать из города, а сам с бойцами вступил на пустынные улицы.
Находит грубая душа объект почтения, и пример его помогает ей осветить темные свои уголки. Сказочное очарование места возымело несомненное действие на пришельцев. Не узнать было кавалерию сельджуков. Необузданные всадники и резвые их кони под уздой на сей раз были тихи и почтительны к древностям вокруг. Ни барабанного боя, ни проклятий, ни шуток не слыхать. Ни мелькающих в воздухе сабель, ни пируэтов верховой езды не видать. Лишь приглушенный пылью веков топот копыт тревожил тишину.
Закат. Небо темнеет. Звезды восходят над крышами.
«Нам сюда, мой господин!» — сказал купец-проводник, обращаясь к Хасану. Тот стоял в окружении своих командиров, во главе войска, заполнившего улицы. В уходящем закатном свете чернели прекрасные кони, на головах всадников белели тюрбаны, украшенные красными перьями, сверкали боевые доспехи. Нарядное сельджукское воинство добавило новые черты к красе древного города. Свойство красоты — веками впитывать себе подобное, и, обновляясь, изумлять новых почитателей.
«Нам сюда, мой господин!» — повторил торговец и указал в сторону улицы, ведущей к амфитеатру.
«Стой!» — раздался вдруг громкий пронзительный окрик. Всадники остановили лошадей.
«Кто это?» — крикнул в ответ Хасан.
«Я!» — ответил голос. Женская фигура возвышалась на крыше здания, руки воздеты кверху.
«Кто ты?» — испуганно спросил Хасан.
«Я твой злой гений, сельджук!»
Хасан побледнел. Щеки приобрели цвет слоновой кости — точь в точь рукоять его секиры. Он застыл на месте. И женский образ оставался недвижим. В глазах сельджуков родился страх.
«Женщина, колдунья или богиня!» — вымолвил наконец Хасан, — «что тебе надобно здесь?»
«Трепещи, сельджук, Писание Бога презревший! Или забыл, как Канаанский воевода Сисра вздумал Иудею покорить, а доблестный Барак разбил его орду? Безумец! Ты покусился на народ, что под защитой звезд небесных!»
«Колдунья иудейская!» — воскликнул Хасан.
«Пусть так. Коль я колдунья иудейская, то заклинание мое падет на головы сельджуков, и горе вам!»
«Проснись, пророчица Дебора! Запевай песнь свою, окрыляй Барака-полководца, сына Авиноама! И возликует народ Израиля!»
Вконец почернело небо. Не ночь, но тучи стрел, копий и камней виной тому. Летят отовсюду, поражают сельджуков правоверных и верных их коней. Ужас в сердцах. Мертвые падают на землю, живые топчут упавших. Смятение, хаос, бегство. Воинственные крики и призывы к спасению.
«Измена! Нас предали!» — вскричал Хасан и метнул копье в сторону проводника, но тот ускользнул в темноту.
«Оглы, назад в пустыню!» — прозвучала команда.
Гвардия за стенами города встревожилась долгим отсутствием вестей. Когда же донеслись обрывки боевых вскриков, сомнения ушли — в городе бой, спешить на подмогу! Стремясь соединиться, силы внутри и вне городских стен рвались к одному и тому же месту — к воротам. Пробившись к ним, тающая на глазах армия Хасана обнаружила, что они заперты, забаррикадированы, охраняемы противником, и путь гвардейцам прегражден. Момент для водворения порядка упущен. Сельджуки рассеялись средь улиц, дворов и переулков. Гонимый волей к жизни, Хасан с тремя десятками бойцов ринулся к пустырю. Отступая, правитель Хамадана крушил на пути, что мог. Два разных чувства совместились в душе сего солдата — готовность приговор судьбы принять и надежда, что мелькнет счастье и спасет его.
В этот тяжкий для сельджуков час, словно по волшебству, вместе и разом, со всех сторон обрушились на бегущего врага доблестные бойцы Алроя. Из-за колонн и обелисков, из щелей и укрытий, из развалин и склепов вырастали вооруженные кое-как, но непобедимой яростью геройства одержимые люди. Мстить за тысячу лет неотмщенных, вернуть величие народу вечному, царствовать средь народов вечно! Мечи красны селджукской кровью, и нет спасения никому. К стене прислонятся — копье пронзит, за стеной схоронятся — каменный дождь настигнет. Барабаны, трубы, тарелки медные. Все звенит, гремит и грохочет, все — подспорье мятежникам. Жестокость воинства превосходит жестокость воинов, ибо в стае забывается страх.
«Взобраться бы на стену и бежать в пустыню — единственное спасение наше, Ибрагим!» — крикнул Хасан одному из оставшихся в живых товарищей, — «хоть бы с Алроем повстречаться!»
В направлении пустыря несколько еврейских всадников гнали впереди себя трех сельджуков. «Никому никакой пощады, Авнер! Они все подобны Амалеку, врагу иудеев извечному!» — кричал Алрой, размахивая окровавленной саблей.
«Один готов, другой за ним, а вот и третий! Сабля моя потрудилась на славу!» — возликовал Авнер.
«Твоя лошадь истекает кровью, Авнер. Где Джабастер?»
«У городских ворот. Рука рубить устала. Господь дал их нам на растерзание. Добраться бы до главаря!»
«Обернись, злодей кровавый! Я пред тобой!» — прокричал Хасан.
«В сторону, Авнер! Он мой!»
«Предводитель, ты и так довольно положил врагов!»
«Ты не меньше преуспел. А этот — только для меня! Подойди, турок!»
«Ты Алрой?»
«Он самый».
«Ты пролил кровь Алчирока?»
«Имел честь!»
«Бунтовщик и убийца!»
«Как тебе угодно. Беспокойся о себе!»
Иудей метнул копье в сельджука. Острие скользнуло о нагрудную броню, вонзилось в землю. Всадник пошатнулся в седле, кинулся на врага со всею быстротой и силой. Их сабли скрестились, и оружие мусульманина сломалось пополам.
«Негодяй, кто продал мне клинок! Лгал, что лишь халифа сабля крепче!»
«Ты прав. А сейчас — прав я!» — вскрикнул Алрой и зарубил сельджука. Вскочил в седло вороного коня, что недавнему врагу принадлежал, и поскакал туда, где не окончен бой.
Ночь торжествовала. Крики, шум — все стихло. Мятежники не оставляли мусульман в живых. Спрятавшихся отыскивали и убивали. Последовательна и неумолима одержимость веры. Не знает пощады жестокий восток.
Горели факелы. Пока приготовлялась трапеза, победители распевали гимны и благодарили Бога.
Вот выступила вперед пророчица Эстер. Бьет в медные тарелки, танцует пред мессией Израиля. А тот стоит усталый, сабля опущена, с ним Джабастер, Авнер, Шерира. Сейчас кто усомнится в божественности миссии Алроя и в величии содеянного им? Казалось, немая пустыня подхватила песнь торжества, вторя победителям.
7.7
Чем гуще тревога, тем неповоротливее время. Туман неизвестности окутал еврейский квартал Хамадана. Уж в который раз почтенный Бостинай вопрошает седобородых старейшин — победа или гибель, падение или величие? Мирьям погружена в молитвы — лишь спасения брату просит, не думает о высоком. И простая мысль может наполнить сердце до краев.
Две недели, как властитель Хамадана ушел побеждать и карать. Две недели нет вестей. И вот часовой на вышке возгласил, что видит вдалеке военный строй. Жители облепили городские стены. Ликование и предвкушение среди мусульман, холод и трепет в сердцах иудеев.
«Бог един!» — торжественно провозгласил командир охраны.
«И Мухаммед — Пророк Его!» — подхватил часовой.
«Завтра обрежем носы еврейским псам!»
«Утрачен скипетр!» — в отчаянии воскликнул Бостинай.
Удрученная, бессильная, приниженная Мирьям кинулась вон из дома, нашла в саду кучу пепла, обсыпала себя. «Господи, не оставь Давида!» — шептала.
Медленно и торжественно шествовали муллы к городской стене — излить потоки благословений на голову Хасана-победителя. Муэдзины проворно взобрались на минареты, чтобы тягучими голосами напомнить жителям Хамадана и всему свету, как велик Аллах.
«Хотел бы я знать, жив ли Алрой?» — спросил командир охраны.
«Если жив, его посадят на кол!» — заявил стражник.