Мы стояли на скале и обдумывали, как идти дальше. Где же эта Осиновка, сколько еще до нее? Все здесь, конечно, красиво: и горы, и порог, и сама река, но мы, пожалуй, зря пошли смотреть эти красоты. Борис все чаще садился передохнуть и после каждой остановки вставал тяжелее, шел медленней.

В одном месте мы отдыхали на гладкой гранитной площадке. Обращенная к реке стена отвесно сваливалась вниз. Мы подползли к краю. С высоты хорошо просматривалось дно. Под берегом темнела неглубокая продольная борозда. В середине и по бокам ее на желтом галечнике неподвижно лежали розоватые бревешки. Борис столкнул рукой известковую плитку, она долго падала и с плеском ударилась об воду. «Бревешки» тотчас окружили всплеск.

— Таймени! — простонал Борис.

Мы не могли оторваться от редкого зрелища. В борозде стояло одиннадцать тайменей — красноперых, с оранжевыми хвостами. Самый «маленький» — не меньше метра. И никакой другой рыбы рядом. Гордые хищники не признают ничьего соседства. Посмотрели мы, посмотрели на заманчивую добычу да и пошли своей дорогой. Вот уж воистину: «Видит око, да зуб неймет»...

Я подстрелил рябчика и теперь подумывал над тем, не изжарить ли его на костре. Борис быстро слабел, ему требовались отдых и еда. Рассчитывая на пять прогулочных километров, мы ушли без куска хлеба. Да и спички у нас оказались считанными: давно уже пришлось сократить перекуры.

Я не успел сказать о своем намерении, Борис заговорил сам:

— Послушай, мне не дойти до Кваркуша. Ты пойдешь дальше, с Абросимовичем, с ребятами, а я останусь... Доберемся как-нибудь до Осиновки и останусь. Вернусь в Колчим...

Борис смахнул с валежины отставшую кору, сел на ствол. Я присел рядом, и мы надолго умолкли. Борис был прав. Мы не прошли еще и половины пути, а впереди — еще много трудностей, да и обратная дорога. Может быть, и правда вернуться в Колчим?

Не хотелось думать о возвращении. Чтобы хоть как-то развеять тягостное молчание, я сказал, что мы поступим как лучше, но это потом. А сейчас разведем костер и зажарим рябчика.

Борис покачал головой.

— Некогда жарить, пойдем. До Осиновки я дотяну.

Он порылся в кармане, достал два почерневших сухаря. Обдул их и протянул один мне.

— Вот тебе, рябчик...

Внимание мое привлекли свежесломленные стебли лабазника. Трава была развалена и примята, будто по ней протащили мягкий и тяжелый груз. След подводил к валежине, на которой мы сидели. И вдруг я увидел рядом с собой повисший на сучке клок бурой шерсти. Это недавно проходил медведь. Здесь он перелезал через дерево, да, видать, неловко получилось, пробороздил брюхом по сучку.

Сегодня мы уже второй раз наталкиваемся на медвежий след. Первый раз Борис чуть не наступил на свежий, еще парной помет. Сейчас, после зимней спячки, медведи усиленно жируют и с утра до вечера шатаются по лесу в поисках съестного. Они едят сладкие корневища лесных трав, зорят муравейники, ловят мышей и прочую живность, какая попадет под лапу. Не хлопай ушами на тропе и сохатый — настигнет зверь, повиснет на крупе и проедет за обезумевшим рогачом сто, двести метров, пока не свалит. Мне однажды приходилось видеть следы такой лесной драмы. Медведь тащился за лосем, намертво вцепившись в его загривок вершковыми клыками, обхватив спину жертвы одной лапой, а другой, растопырив когти, хватался за деревца, чтобы затормозить бег. И какая дьявольская силища была в этой лапе, если зверь с корнем выдирал осинки, которые не срубишь топором за один взмах.

Завалит медведь покрупней добычу, забросает мхом и ветками и тут уж далеко не отойдет, будет стеречь денно и нощно, пока всю не съест. Тогда и человеку опасно появляться рядом. Я рассказал об этом Борису и посоветовал, чтобы он впредь не зевал, когда ходит в лесу. Это у него бывает.

— Сам не зевай! — огрызнулся Борис и встал с валежины.

Известковые выветренные скалы стали прижимать нас к обрывистому берегу. Мы пробирались по узким наклонным уступам. Легко можно было сорваться с этой губительной высоты в реку. Да и сами ветхие скалы грозили рухнуть от случайно упавшего камня. Борис первый спустился с крутизны, скрылся за деревьями. И вдруг закричал снизу сумасшедшим голосом:

— Сюда! Скорее!

Кровь прилила к вискам, я мгновенно скатился по его следу, машинально перевел взвод на нарезной ствол с разрывной, двенадцатиграммовой пулей и вскинул наизготовку ружье. Все еще не видя Бориса, вновь услышал его голос, но уже восторженный и удивленный:

— Стародубы! Стародубы!

Немного отлегло от сердца, я поспешил на голос. Борис стоял на коленях перед пышным, кустом ярко-желтых незнакомых цветов.

— Что случилось?!

— Посмотри! Стародубы...

Не знай бы я давнего, какого-то необычайно трогательного пристрастия Бориса к цветам, его взбалмошных восторгов при виде подобных редкостей, я бы просто отругал его за этот крик. Но сдержался. Это ли для него не находка! Борис — сибиряк. До войны жил на севере, под Игаркой. С детства полюбил известный там затаенный цветок стародуб. Он растет в затененных местах, в глухих лесных падях, в ельниках у подножий скал, в каменных россыпях по берегам рек. Словно прячет свою красоту от людей, но кто раз ее увидит — не забудет.

Не думал Борис встретить любимый цветок здесь, на Урале. А встретил и отойти не может. Оглаживает руками его пахучие стебли, вдыхает медово-томительный запах. Стародуб пахнет сильно, своеобразно. Руки, раз коснувшиеся его, надолго сохраняют аромат, в котором смешалось все: и весенняя прель земли, и речная прохлада, и бодрящая, как бы ментоловая, свежесть леса.

Борис поднялся, опьяненный, упившийся запахом стародуба. Я посмотрел по сторонам и увидел еще и еще желтые огоньки этих цветов. Стародубы росли среди камней, папоротника, скрытые тенью, но не заметить их было невозможно.

Осторожно, как драгоценный женьшень, Борис подрыл под корень один куст и взял его в ладони.

— Теперь он меня исцелит. Этот запах я помнил и в окопах....

У нас не во что было завернуть цветок, и мы положили его в капюшон плаща. Так он, смятый, засохший, но не утративший запаха, и кочевал с нами до последнего дня путешествия.

Стародубов мы больше нигде не встречали...

И мы опять взбирались на кручи, спускались в низины, брели у самой воды по пологим запескам. То ли вправду Борису помог диковинный цветок, то ли он черпал силы из каких-то глубин организма, только хворь отступила, сдалась. Борис шел без остановок.

В конце дня с высокого мыса увидели на берегу Язьвы поляну и на ней — стадо. А еще через полчаса нас встретил радостным лаем Шарик. Он подбежал к Борису, лизнул руку, потом виновато поджал хвост и уковылял с глаз. Я забыл сказать, что утром пес увязался за нами, дошел до Язьвы и оттуда удрал.

Из кустов вышел Борковский.

— Где вас черт носит? — сурово спросил он. — Почему не отвечали на выстрелы?

— Не слышали.

Абросимович удивился, что мы, топая по берегу, нигде не спрямили путь, что вместо тропы, которую не следовало оставлять, лезли по горам. И осуждающе заключил:

— На дороге стоят, а дорогу спрашивают...

Давно разбитый бивак манил уютом и желанным отдыхом. В редком березняке подле старого осека рядком стояли натянутые палатки. Костер со всех сторон обставлен кольями, сошками, жердочками — сушилась одежда.

Когда ужин поспел, все, кто был у костра, взяли кружки. У нас не было чашек, их заменяли кружки. Первый в очереди за кашей — Филоненко-Сачковский. Вялый и медлительный в обычное время, перед едой он вдруг оживал, настораживался и пристально наблюдал за неторопливыми действиями Александра Афанасьевича.

Ребята едят по-разному. Такие, как Миша Паутов, Юрка Бондаренко, Витька Шатров, торопятся, обжигаются, роняют кашу на штаны, размазывают по щекам. Другие едят по-домашнему, аппетитно и экономно. У Гены Второго и крошка не пропадает зря. Кружку он держит близко у рта, черпает деревянной ложкой маленькие порции, дует в ложку и с наслаждением жует. Коля Дробников подходит за кашей последним, с двумя кружками. Получает ужин на себя и на Толю Мурзина. На чистой, разостланной на траве тряпочке с одной стороны у него кружки, с другой — кучка сухариков. Коля в ту и в другую кружку опускает по сухарю и долго размешивает кашу ложкой, терпеливо поджидая беззаботного друга.