Город — образ и подобие человека, его создавшего. То не деревня, безликая и единообразная. Город многолик, как и те, кем он основан.

Великие города минувшего:

осененный тенью пирамид Мемфис;

базарно-шумный Ур и огромный мегаполис Вавилона;

златообильные Микены и гордые духом Афины;

овеянная воинской славой Спарта;

ощетинившиеся хитроумными орудиями Архимеда Сиракузы;

собравший вокруг себя весь мир Рим…

Они были созданы навечно и никакие беды не могли заставить жителей покинуть свой город. Ровно как добрые дети не покидают родителей.

История знавала немало городов, умерших вместе со своими детьми.

«Карфаген должен быть разрушен!» — Катон твердил эту фразу с маниакальным упорством.

И Карфаген был разрушен. Но прежде пали в бою защищавшие его мужи, а жены и дети были проданы в рабство. И лишь тогда рухнули стены города. И были перепаханы и посыпаны солью. Чтобы не росла трава. Но посмеет ли расти трава на стенах доблестно погибшего города?!

То не было исключение. Свой Карфаген есть в каждой стране. Ионийский Тир, русский Козельск, испанская Сарагоса. Они славно жили и красиво ушли.

Красивая смерть. Смерть, достойная как человека, так и созданного им города.

Но почему люди оставляют города?

Как оставили Трою, Тиринф или Кносс.

Как оставили Дур-Шаррукин.

Жуткое запустение. Грязь и трупы павших животных. Обваливающиеся под ударами ветра крыши и стены. И забвение. Забвение, которое хуже смерти.

Города переполняются призраками. Смутными слепками былых времен. Полководцы и жрецы, купцы и ремесленники, вереницы пленников, окруженные копейщиками, куртизанки, дети, которым не суждено встретить зрелость. Толпа бестелесных призраков, поющих вразнобой тоскливые песни.

То не ветер, завывающий в узких проулках, то песня призраков, не пожелавших расстаться со своим домом.

Эту песню суждено петь каждому, кто покинет свой дом. И в небо взовьется тоскливое пение городов.

Они поют:

— И ветер гудит в проулках моих покинутых каменных стен.

И солнце скрипит пересохшими балками крыш.

И звуки камней из стен, рухнувших на мостовую.

Города уверяют, что они говорят, движутся, дышат.

Не верь!

Это плач.

Плач оставленных городов.

Что может сделать женщина, если захочет, выяснилось довольно скоро.

Не минуло и трех солнц со дня появления ионийки в царских покоях, а Ксеркс велел Артабану собрать государственный совет. Вельможа удивился подобному желанию царя. За последние годы совет не собирался ни разу, все дела вершил Артабан, естественно, царским именем.

Искушенный в интригах вельможа сразу понял, откуда веет ветер. Тем же вечером он сказал Ксерксу:

— Повелитель, не спорю, она удивительно хороша собой, но нельзя же позволить, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, вершимые умудренными опытом мужами.

Его слова произвели неожиданный эффект. Царь покраснел, что само по себе было удивительно, и, с трудом сдерживая гнев, ответил:

— Артабан, ты стал позволять себе много лишнего. Я, конечно, помню, что в наших жилах течет одна кровь, но всему есть предел. Кресты на рыночной площади еще помнят тепло тел распятых!

Подобным тоном царь не разговаривал с Артабаном никогда. Вельможа не на шутку обеспокоился. Всю ночь он мучительно искал выход из положения, но так ничего и не придумал.

Сразу после царского завтрака, во время которого Ксеркс был необычайно молчалив, во дворец стали прибывать вызванные на совет вельможи. Первыми явились Мардоний, Артафрен и Гидарн — лидеры военной партии. За ними пришел тесть Ксеркса Отан, всегда старавшийся при обсуждении спорных вопросов держаться середины.

Состроив слащаво-вежливую мину, хазарапат встретил вельмож и проводил их в Белую залу, где по традиции заседал государственный совет. Не дожидаясь, пока гости рассядутся, он вновь вышел в приемную, где в это время начали собираться его сторонники. Здесь были четыре сына Артабана, братья царя Арсам, Гиперанф, Гаубарува, Ахемен, Гистасп и Ариабигн, а также начальник бессмертных Тимаст. Самым последним появился Мегабиз, сын Зопира. Отведя и этих гостей в Белую залу, Артабан скорым шагом направился в женскую половину дворца.

Его предположения подтвердились. Царь был здесь. Он занимался обычным в последние дни делом — любовался прелестями Таллии, которая расчетливо не обращая внимания на своего поклонника, подкрашивала насмешливые губки. Бросив на девушку неприязненный взгляд, Артабан поклонился.

— Друзья и родственники ждут своего повелителя!

— Сейчас иду, — буркнул Ксеркс, недовольный, что его отрывают от столь приятного занятия.

Артабан стоял на месте. Ксеркс раздраженно обернулся к нему.

— Я же сказал тебе: сейчас приду. Ступай!

— Милый… — томно протянула Таллия. Она оставила свое занятие и строго смотрела на царя. — Я думаю, тебе надо поспешить. Нехорошо проявлять неуважение к своим верным слугам. Иди, я буду ждать тебя.

Девушка улыбнулась и царь мгновенно расцвел.

— Хорошо, любимая. Тешу себя надеждой, что, возвратясь, получу награду.

— Лети, мой сокол! — ласково велела ионийка и шепотом, для себя добавила:

— Надежда умирает последней. Жирная скотина!

Ни царь, ни Артабан не расслышали этих слов. Едва они вышли, Таллия достала платок и резким движением, словно убирая какую-то гадость, стерла краску с губ.

Тем временем слуги облачали царя в парадные одежды. Сначала они умаслили его нагое тело ароматическими мазями. Затем царь поднял вверх руки и два гиганта-эфиопа опустили на его плечи рубаху из тончайшей льняной ткани. Длинная, почти до пят, она была окрашена драгоценным пурпуром, спереди от шеи до подола шла широкая белая полоса. Оттолкнув слишком усердных слуг, Ксеркс собственноручно натянул алые шаровары, после чего позволил обуть себя в кожаные на толстой подошве сапоги, прибавившие царю добрых два дюйма роста. Поверх нижней рубахи на него одели шитый золотом синий парчовый халат. Запястья охватили рубиновые браслеты, на груди был укреплен массивный золотой диск, символизирующий солнце, голова была покрыта драгоценной тиарой. В довершение всего на царя накинули пурпурный плащ, застегнув его по эллинскому обычаю на шее. Искусный невольник-сириец быстро подкрасил охрой бороду и подвил курчавящийся волос. Нежно касаясь пальцами царского лица, он наложил на него толстый слой белил, выделил черной краской брови, густо нарумянил щеки.

После всех этих манипуляций Ксеркс стал похож на ярко-раскрашенную разодетую куклу. Тяжело ступая — вес расшитых золотом одежд и украшений давал о себе знать — царь в сопровождении евнухов-телохранителей и Артабана направился в Белую залу.

При его появлении собравшиеся встали и отвесили низкий поклон. При этом руки они прятали в широких рукавах кандия[16], выражая тем самым свою покорность. Царь прошествовал к стоящему посреди залы трону, сплошь выложенному слоновьей костью, и сел. Тотчас же уселись и вельможи.

Уже одно то, как они заняли места, свидетельствовало, что знать разделилась на две группировки. По правую руку от царя сидели противники войны с Элладой, общим числом одиннадцать. Слева разложилась довольно разношерстная компания, где в одном ряду с Мардонием и его единомышленниками очутились Отан и Артабан. Последний, видимо, расположился здесь потому, что отсюда было удобней руководить своими сторонниками.