— Правда, правда, любезнейший Алексей Алексеевич — повернула она голову, взглянув офицеру прямо в глаза. — А вежливый отказ еще впереди — залились озорным смехом.
— Я надеюсь, что хотя бы вальс вы не откажетесь станцевать со мной? — офицер щелкнул каблуками и кивком головы пригласил Зинаиду. Та протянула руку.
Головокружительная музыка накрыла их праздничным плащом…
Савва в раздумье стоял возле инкрустированного перламутром столика, на котором были расставлены шахматные фигуры. В редкие свободные часы он любил поиграть с хорошим, непременно сильным противником. У достойного — интереснее выигрывать, хоть в шахматы, хоть в деле. В доме было тихо, дети спали, Зина уехала куда-то и еще не вернулась. Савва сделал ход и перешел на другую сторону. Сегодня он играл один. Сам с собой. Савва — белый, Савва — черный. Делая ход белыми фигурами и, переходя к черным, он уже знал планы «противника» и старался сломать их. Потом — наоборот. «Так-так-так…» — приговаривал он, глядя на доску и обдумывая неожиданный ответ на уже известные замыслы.
— Сам с собой борешься? — неожиданно услышал он голос жены, которая тихо вошла в столовую и встала за спиной.
— Приехала? — Савва сделал очередной ход.
— Нет, я еще на маскераде. — Зинаида прошла к камину и села в кресло.
— Весело было? — равнодушно спросил Савва, не отрывая взгляд от доски.
— Весело Очень! — с вызовом ответила она. — Представь, меня все узнавали. Говорили, что не узнать невозможно, даже под маской.
— Это они точно подметили, — Савва покосился на красное платье.
Зинаида расстегнула верхнюю пуговицу и откинулась в кресле.
— Забыла сказать. Давеча Чехов звонил. Он в Москве. Завтра обещал заехать.
— Завтра? — нахмурившись, переспросил Савва.
— У вас иные планы, Савва Тимофеевич? — ехидно поинтересовалась она.
Савва отошел от шахматного столика и, взяв кочергу, принялся ворошить тлеющие угли в камине.
— Может, дров подбросишь? — спросила Зинаида.
— Пусть эти догорят, — равнодушно ответил он.
— Так что, не хочешь видеть Чехова, что ли?
— Почему не хочу? Хочу — Он положил кочергу и подошел к окну. Снегопад занавесил окна белой вуалью, сквозь которую в мутной дымке проглядывали контуры деревьев в парке.
— Самые тяжелые люди для меня те, которые не знают, чего хотят.
— Это Чехов-то не знает? — удивленно подняла брови Зинаида. — Ты, часом, не болен, друг мой?
— Не знает, — упрямо повторил Савва, — и все потому, что устал от жизни. Посмотри на его героев. Не всякому под силу, как они — жить так, будто и не живешь вовсе. Я, Зина, к Чехову с нежностью отношусь, ты знаешь, но уж — что не нравится, то не нравится. Лукавить не намерен. С одной стороны — приятный собеседник, милый человек. С другой — этакий эстетический страдалец. Хотя, по-своему, мне его очень жаль. Старый, уставший, больной. Вон, на ту же Ольгу Леонардовну глянь. Так и пышет молодостью и здоровьем, а это еще более подчеркивает его состояние. Помнишь, когда они к нам втроем приезжали с Немировичем? Она с Владимиром Ивановичем кокетничала что было сил, а Чехов наблюдал. Словно и не муж ей, а так, зритель потусторонний. Будто он здесь и будто уже не здесь. Тяжело ей с ним.
— Что же поделаешь? Супружество — редко когда порхание от цветка к цветку. Нам, женам, порой так тяжко, что в страшном сне не приснится — вздохнула Зинаида. — Да еще если всякая…
Савва молча направился к двери и, взявшись за ручку, обернулся.
— Не надоело тебе?
Зинаида пожала плечами, поднялась с кресла и подошла к шахматному столику, делая вид, что заинтересовалась диспозицией.
— Кстати — продолжил Морозов. — Ты чего народ веселишь? Присылаешь всяких бездельников в театр с глупыми пьесками, требуешь включить в репертуар. По какому такому праву?
— Уходишь уже? — поинтересовалась Зинаида, не глядя на мужа.
— Спать пойду, — Савва подправил картину, висящую у двери. — Ночь уж на дворе.
— А как же это? — Зинаида указала взглядом на шахматы. — Ты ж не закончил.
— Уже закончил, — буркнул Савва.
— И как? — Зинаида неопределенно повела рукой, показывая на фигуры.
— Выиграл. В моей игре всегда я выигрываю! — Морозов стремительно вышел, не закрыв за собой дверь.
— Кабы и в жизни так — только самому с собой играть — тихо сказала Зинаида и со злостью смахнула шахматы на пол.
Черная королева подкатилась к ее ноге…
«Ах, Константин Сергеевич, неужели Вы не поняли, что я в отчаянии, что не могу помочь очень близкому и дорогому мне человеку».
Савва отложил в сторону исписанный лист бумаги и обернулся к Андреевой.
— Не буду я читать, Мария Федоровна. Не настаивайте!
— Читайте! Вы мне друг или нет? Читайте! Мне это надо.
Савва, недовольно покачав головой, снова принялся за чтение.
«Представьте себе, что у Вас погибал бы такой человек, и Вы не могли бы ничего сделать для него, — могли бы Вы в это время, даже Вы, думать о чем-нибудь кроме этого одного».
Савва поморщился и бросил взгляд на Марию Федоровну, бледную, с темными кругами под глазами, которая полулежала на кровати, укрывшись пледом, привалившись к большим подушкам с кружевной оторочкой.
«Вы представить себе не можете, чего мне стоило играть. Не знаю, знаете ли Вы, что всем высланным по тюрьмам объявлено официально, что они будут после отбытия наказания считаться политически неблагонадежными, им будет воспрещен въезд в Москву, и предстоит, поэтому, двухлетнее отбывание воинской повинности по медвежьим углам провинции Что вряд ли даже разрешат приехать сдать государственный экзамен. Я пишу Вам, как не написала бы никому, и очень прошу даже уничтожить это письмо».
Савва положил бумагу стол.
— Ты, Маша, хочешь, чтобы я передал это Станиславскому? Зачем? Почему никак не успокоишься? Мы же вытащили твоего Лукьянова под мое личное поручительство. Что теперь?
— Савва, неужели не понятно? — слабым голосом сказала она. — Это я, чтоб оправдаться как-то свела всё к боли за одного человека. Но я же за дело свое болею. Как мне без него, когда все под корень рубят? А как же я? Но перед тобой-то мне играть не надо.
— Надеюсь — буркнул Савва и, вынув из портсигара папиросу, отошел к окну. — Я окно приоткрою, дыма тебе не будет.
— Савва Из тысячи с лишним арестованных девяносто пять сослали в Восточную Сибирь, остальных мальчиков или в тюрьму посадили от трех до шести лет или исключили из университета. Лукьянова мы вытащили, и за это я молюсь за тебя, но… — Она обессилено прикрыла глаза.
Савва выдохнул дым в приоткрытое окно.
— Я в театре сказал, что у тебя плеврит. Так что отлежись. Все одно там от тебя толку сейчас нет.
В прихожей стукнула дверь. Андреева поднесла палец к губам.
— Тс-с. Катя пришла, сестра. И к мужу сегодня его пассия приедет. Полный дом народу. А я видеть никого не хочу, — слабо улыбнулась она, — кроме вас, Савва Тимофеевич.
— Да что вы, право, Мария Федоровна Будто никто ничего не понимает. Как дите малое, — Савва закашлялся дымом.
— Как супруга поживает? — неожиданно спросила Андреева. — По-прежнему, ревнует?
Савва нахмурился.
— По-моему, Мария Федоровна, мы только что о другом говорили, — недовольно сказал он. — Так значит, я передаю Косте письмо, говорю, что вам все еще плохо, и вы в театре быть пока не можете. Так?
— Так, — покорно кивнула Андреева.
— Но сдается мне, что это еще не все. А? Уж больно у Марии Федоровны вид несчастный — Савва затушил окурок о край пепельницы, которую держал в руке, и, прикрыв окно, подошел к ней. — Я не прав?
Андреева страдальчески улыбнулась.
— Прав, как всегда. Дело в том… — чуть подтянула на себя плед, затем прижала его руками к бедрам.
— Ну, ну… — Савва взял стул и сел рядом с ней. — Говори. Я жду.