«Война вместо хорошего общего дела!» — с горечью думал Савва.

Он видел — театр стал иным. Разлад между руководителями был теперь излюбленной темой сплетен. Савва кожей ощущал скрытую неприязнь многих, прежде заискивавших перед ним людей. За его спиной рождались мелкие интриги, устраивались актерские посиделки, где Лужский пародировал его и, по словам неугомонной Книппер, «смешил адски».

Савва откинулся на спинку кресла, наблюдая как пламя жадно пожирает березовые поленья, которые, недовольно шипя и болезненно потрескивая, превращаются в животворное тепло.

«Вот так и люди, — размышлял он, — шипят и морщатся недовольно, когда приходится жертвовать собой ради других. А тех, кто способен на жертву не по принуждению, а по убеждению и зову сердца, считают сумасшедшими или фанатиками. Впрочем, Россия — жертвенная страна. В России всегда было много таких, готовых добровольно броситься в пламя — за идею и идеал. Но рядом всегда идут те, кто хочет лишь погреться у огня. Вот и Маша, похоже, работает на пожар, в котором ему самому отведена роль полена, хоть деньги на покупку спичек берутся у него самого. А он — дает, потому что ей надо. Самоубийственный бред», — помотал он головой.

В гостиную тихо вошла Зинаида и, постояв в дверях, в сомнении, идти ли дальше, все же решилась — приблизилась к мужу, опустилась на ковер рядом и осторожно, будто боясь вспугнуть, потерлась щекой о его ладонь, лежащую на колене. Савва погладил жену по волосам, отчего та замерла, не веря этой неожиданной и долгожданной ласке.

— Что, лихо тебе? — отважилась спросить она, не рассчитывая получить ответ.

— Лихо… — выдохнул Савва, не шевелясь и, по-прежнему не сводя глаз с огня.

— Театр?..

— Театр…И не только…

Зинаида подняла голову и посмотрела на мужа. Не молодой, уже начинающий седеть человек с покрасневшими, воспаленными глазами.

— Ты просто устал, Савва… Ложись спать. Утро вечера мудренее. Давай провожу тебя.

Морозов не сдвинулся с места.

— Сколько сил… сколько сил… — пробормотал он. — Нет занятия неблагодарнее, чем быть благодетелем. Особенно — сволочной и завистливой актерской братии. Каждый норовит укусить каждого. Все талантом меряются. А талант ведь на сцене должен проявляться, а не в интригах, да мелочной возне, — наморщился он как от боли. — А благодетелей в душе ненавидят. Денег ждут, берут с удовольствием, с удовольствием же и тратят, но в дела творчества не ле-езь, потому как искусство — дело тонкое, не твоего купеческого ума дело! И так — до следующей растраты.

Он помолчал.

— И Горького выпихнуть хотят. Слишком прост. Драматургии в нем мало и эстетики… Да-а, Зина, люди — они зачастую — хуже зверей. Те хоть своих до смерти не грызут. Да и за ласку благодарны. А человек — венец природы, природные инстинкты превозмогает, — с горечью сказал он и тяжело поднялся с места.

Зинаида поднялась следом, с сочувствием и нежностью посмотрела на Савву и вдруг, заметив его увлажнившиеся глаза, забыла обо всем и, обхватив за шею, принялась осыпать поцелуями его лицо, шепча слова любви и обдавая жарким дыханием… Савва обнял ее…

…Огонь, догорающий в камине, играл отсветами пламени на их телах, лежащих на пушистом ковре.

«Если бы я была ему нужна…» — думала она…

«Если бы я был… ей нужен…» — думал он…

Одуванчики, следуя вечному зову природы, с самого утра дружно как по команде распахнулись навстречу солнечным лучам, покрыв желтым ковром луга, прильнувшие к живительной волжской воде.

Горький сидел в увитой плющом беседке на высоком берегу и наблюдал за пароходиком, который, задорно шлепая колесами, плыл против течения.

— Черт знает, как люблю на Волгу смотреть. Просторно. Привольно. Вот, говорят, в Москву надо перебираться. А как я без всей этой красотищи? — обернулся он к крупному мужчине, привалившемуся к перилам беседки. — И что там еще в Москве, Никодим?

— Идут дела, Алексей Максимович. С помощью Марии Федоровны.

Судя по дрогнувшим в улыбке губах Горького, упоминание имени Андреевой было ему приятно.

— Удивительная она женщина! — продолжил Никодим. — Все успевает. Вы только себе подумайте! Литературу нелегальную хранит и транспортирует, о подпольщиках хлопочет, документами их снабжает, а главное, деньги достает. Цены ей нет, честное слово! В руководстве партии знаете как ее прозвали?

Горький вопросительно посмотрел на собеседника.

— «Феномен»!

— Феномен, — поправил Никодима Горький, поставив ударение на второй слог, провел рукой по рыжим усам и улыбнулся собственным мыслям.

— А как я до вас добирался, знаете? — на круглом румяном лице Никодима заиграла торжествующая улыбка. — У меня на хвосте шпики сидели, чтоб им неладно, я шагу ступить не мог. Надо было валить из Москвы, а как? Закавыка! — Опершись руками на перила, он ловко подпрыгнул и уселся, ухватившись рукой за балку. — Так она предложила. Везу, говорит, в Нижний транспорт листовок. У меня, говорит, отдельное купе первого класса. Переодевайтесь, говорит, в форменный сюртук курьера контроля и я вас спрячу у себя в купе. Сама же достала форменный сюртук — и вот я здесь! Феномен! — повторил он и покосился на Горького, проверяя, правильно ли сказал в этот раз.

— Феномен, — с довольным выражением лица согласился тот.

— Кто это у вас тут «феномен»? А? — раздался у входа в беседку звонкий голос Андреевой.

Горький обернулся. На него, покачивая пестрым зонтиком и улыбаясь, смотрела нарядно одетая Мария Федоровна — в бежевом платье и светлой накидке на плечах, в элегантной шляпке, из-под которой выглядывали волосы, отливающие красной медью в солнечных лучах.

— Ну, наконец-то! С приездом! — Горький выскочил из беседки и радостно схватил гостью за руку. — А я сижу тут, слушаю, как Никодим вас нахваливает. Очень, очень рад! — начал он энергично потряхивать руку Марии Федоровны.

— Вы, Алексей Максимович, прямо как медведь какой! — поморщилась та, но руку не отняла.

— Здравствуйте вам, Марья Федоровна, — восхищенно глядя на Андрееву, из беседки вышел Никодим, — и уж не серчайте, сразу — до свидания, — бросил он понимающий взгляд на Горького, все еще не отпустившего руку гостьи. — Мое время уходить! Еще раз спасибо за все! До встречи! — враскачку, насвистывая незатейливый мотив, он направился по дорожке, ведущей вниз к причалу. — Да, — Никодим приостановился и обернулся, — тужурку форменную, если не против, я здешним товарищам оставлю. Может, в каком еще деле сгодится.

Мария Федоровна согласно кивнула и помахала вслед.

— Может присядем, Алексей Максимович? — Андреева, слегка наклонив голову, кокетливо посмотрела на Горького.

Не дожидаясь ответа, вошла в беседку и провела пальцем по скамейке.

Горький, придя в себя, подскочил к скамейке, принялся ладонью смахивать пыль с шершавых досок, но вдруг чертыхнулся.

— Что, занозу посадили? — озабоченно спросила Андреева. — Экий вы придумщик! Я бы и так села, — опустилась она на скамью и расправила складки платья. — Покажите-ка, что там у вас!

Горький поспешно убрал руки за спину.

— Что за капризы, Алексей Максимович? Право, как ребенок! Ну же! — протянула она руку.

Горький отрицательно помотал головой.

— Я вам приказываю! — нахмурилась Мария Федоровна. — И потом, Алексей Максимович, надо быть терпеливым и готовым к испытаниям, раз вас в партию приняли!

— Да уж коли примазался к большевикам, придется потерпеть, — изобразив страдание на лице, Горький опустился на скамейку, вытер ладонь о рубашку и протянул Андреевой.

— Ну, вот и все! — Мария Федоровна, выдернув занозу, торжествующе подняла ее, держа кончиками пальцев. — Стоило ли сопротивляться? — спросила она, опуская его ладонь себе на колени.

— Не стоило, — смущенно согласился он, поднося руку Андреевой к губам.

«У Алеши такой талант, а душа не защищена совсем. Этакий большой ребенок, о котором хочется заботиться. И, кажется, я ему нужна…» — подумала она.