Тот быстро поднялся и, смущенно поправляя косоворотку, поздоровался.

Зинаида едва кивнула и перевела взгляд на мужа.

— Савва, там девочки что-то не поладили. Сидят по разным углам и дуются. Мне ничего не говорят, Люлюта заявила: «Это только папочка поймет». Зайди, разберись. У меня сегодня мигрень, — снова скользнула она взглядом по Горькому, и вышла из кабинета.

Савва, бросив на ходу: «Алеша, не сердись, сам видишь — дело важное!», — направился в детскую.

Горький же вернулся к дивану и, взбив бархатную подушку, улегся, с наслаждением вытянув ноги.

— Черт знает, как эта роскошь разлагает! — проворчал он и прикрыл глаза…

…Савва вернулся в кабинет минут через двадцать, повторяя сквозь смех: «Просто замечательно! Ну, просто замечательно!»

Горький неохотно спустил ноги с дивана.

— Ну, что за прелесть эти маленькие женщины! — не мог успокоиться Савва, усаживаясь в кресло за письменный стол. — Что, ты думаешь, они повздорили? Мария решила сестре похвастаться. Федор Ярцев, друг ее, в любви ей признался и, понимаешь ли, замуж зовет! А она раздумывает, мол «для себе еще хочется пожить»…

— Ну, так она же права, — оживился Горький. — В неполные- то двенадцать!

— И тут Люлюта, малышка, — продолжил Савва, с трудом сдерживая смех, — вздумала сестре посоветовать: «Выходи, Маша, не тяни, кому ты через год нужна будешь! Мужчины нынче, сама знаешь какие!» — расхохотался Савва. — Ох… — наконец, смог выговорить он, переведя дух и вытирая ладонью выступившие слезы, — развеселили, право!

— Помирил? — поинтересовался Горький, поднимаясь с дивана и потягиваясь.

— Помирил, — наконец, успокоился Савва и хитро посмотрел на гостя. — А я знаю, Алеша, что тебе сейчас надо. Хочешь — угадаю?

Горький вопросительно поднял брови.

— Попробуй…

— Ты, сейчас бы Алеша, чтобы взбодриться, употребил бы… кофе с коньячком. Так?

Горький удивленно посмотрел на хозяина и кивнул.

— Сейчас принесут, я уже приказал. Когда к нам в Москву переберешься? А то мотаешься, как челнок туда-сюда.

— Да, дела еще не все переделал. Закончу — перееду. К концу года, думаю. На мануфактуру к себе возьмешь?

— Если только летописцем, — рассмеялся Савва.

— Да хоть бы и летописцем, если гонорары хорошие будешь платить. Да, вот к слову, — пригладил он усы, — есть один толковый инженер. Не найдется ли, куда его пристроить?

— Ваш, что ли? Толковый-то этот?

— Наш, наш. Может, на фабрику к себе устроишь? Он из Баку, не московский человек. Очень надо, Савва, — прикрыв рот ладонью, покашлял он.

— Оно, конечно, можно подумать, — с сомнением в голосе сказал Савва. — Если и взаправду толковый. Только что ж, — придвинул он к себе массивные счеты и положил ладонь на костяшки, — я его к себе возьму, — перебросил одну костяшку, — жалованье буду платить, — перебросил вторую, — а он мне революцию устроит? — хитро прищурился и сбросил обе костяшки. — Или приду в один прекрасный день в цеха, а народа-то и нет. Где народ? А народ — Маркса читает… про капитал и прибавочную стоимость… — Савва залился смехом. — Ну, да ладно. Хочешь — познакомимся. Но до встречи ничего не обещаю. Так и скажи.

Горький взял со стула ремешок и подпоясал рубашку.

— Куда ты? Сейчас кофе с коньяком принесут!

— Пора мне. Зинаида твоя меня уже видеть не может. Неловко глаза-то мозолить!

— Напрасно ты это! — отмахнулся Савва, встал с кресла и, обойдя стол, подошел к Горькому. — Ох, и худущий ты, Алеша, будто болезнь какая внутри сидит. Может, врачу тебя показать? Вот и кашлять чаще стал. Ты себя беречь должен. Ты — талант, — обнял он Горького за плечи.

— Да, ладно… — смутился тот. — Мне твой врач не поможет…

— Что так? — удивленно спросил Савва, отстраняясь.

— Дырка в легком… След отчаянной юношеской любви… К барышне одной… Метил себе в сердце, да вот промахнулся…

— Так вот о чем ты давеча говорил! — сочувственно посмотрел на него Савва. — Юношеский романтизм и впрямь штука опасная… Рад, что промахнулся. Люблю я тебя, Алеша, сам знаешь! Ну, пойдем, провожу, коли собрался…

В вестибюле Горький остановился, залюбовавшись на подсвеченный с обратной стороны витраж, с изображением рыцаря в средневековых доспехах с поднятым забралом.

— Хорош? — поглядывая на гостя, довольно спросил Морозов.

— Хоро-ош! — протянул Горький.

— «Сhevalier sans peur et sans reproche», — задумчиво сказал Савва. — «Рыцарь без страха и упрека».

Горький бросил на Морозова задумчивый взгляд и быстро сбежал по ступеням…

В зал ресторана, вызвав оживление гостей, под звуки скрипки и мелодичные гитарные переборы вплыла праздничная группа цыган в цветастых нарядах.

Савва любил слушать пронзительные цыганские песни, в которых на бродячую таборную тоску, как на серебряную нить, нанизывалось взрывное веселье, когда руки и ноги неудержимо начинали двигаться сами по себе в феерическом круговороте танца. Любил цыганских женщин, распахнуто-закрытых, с темными колдовскими глазами, в которых, как на дне колодца, спрятана вселенская тайна жизни и смерти…

— Как икорка, Савва Тимофеевич? — Официант с напомаженными волосами и тоненькими загнутыми вверх усиками смотрел заискивающе.

— Славная, славная сегодня икра! — опустил Морозов серебряную ложку в хрустальную вазочку, в которой в пламени свечей, горящих на столе, поблескивали крошечные бусинки темно-серых икринок.

— Ступай, что стоишь? Надо будет — позову.

— Слушаюсь, Савва Тимофеевич! — Официант подобострастно поклонился и отошел, остановившись у прохода на кухню и продолжая неотрывно наблюдать за важным гостем.

Справа за столиком раздался визгливый женский смех. Дородный мужчина с лоснящимся лицом, обрамленным окладистой рыжей бородой, перегнувшись через заставленный едой и напитками стол к пышной даме в зазывно декольтированном платье, зычным голосом, явно желая привлечь окружающих в свидетели, заявил:

— А я говорю, что знаю его! Говорю тебе, это — Савва Морозов — миллионер, он к нам в Нижний часто наезжает.

Перехватив взгляд Морозова, он слегка привстал, склонил голову и снова рухнул на стул.

«Забавное зрелище — загулявший провинциальный купец в столичном городе, — подумал Савва. — Все — через край, напоказ! Вино, еда, деньги, смех, слезы, женщины. Мол знай нашенских! Будто последний день живут. Хотя, — усмехнулся он, — кто знает, может и впрямь последний».

— Позолоти ручку, барин, погадаю, — вдруг услышал Морозов напевный голос совсем рядом и, повернув голову, увидел молодую цыганку, которая, отделившись от группы соплеменников, стояла рядом с ним, одаривая дерзким, манящим взглядом.

— Взаправду погадать мне хочешь? — переспросил он чуть насмешливо.

— Взаправду хочу, — приблизившись почти вплотную и наклонившись к самому его уху, сказала она.

Савва вдохнул дурманящий восточный аромат ее волос и кожи.

— Гадать мне, красавица, не надо, — он покачал головой и улыбнулся. — Я и так все про себя знаю. Что было, то уж было. А что будет — то мое, до самого донышка. Да и не Божье дело — гадать.

— А я, барин, судьбу твою и не скажу, — распрямилась цыганка и подбоченилась. — Да и никто не скажет. А коли скажет — то и соврать может. Только знай, жизнь — знаков полна. Кто их читать умеет — сам судьбу узнает и от беды сбережется. Дай-ка все ж посмотрю, — взяла она руку Саввы, развернула ладонью к себе, будто открыла одной только ей известную книгу и, едва притрагиваясь, стала водить кончиком пальца по шероховатостям кожи. Вдруг отстранилась, вскинув встревоженные черные глаза.

— Никак увидела что, милая?

Цыганка покачала головой и снова, словно желая удостовериться, уперлась взглядом в ладонь.

— Ну же, красавица, говори, что увидела, — нетерпеливо приказал Савва.

— А скажи, барин, ты о всяком деле, прежде чем начать, думаешь Божье оно или не Божье?

— От каждого дела то, что Богу принадлежит, людям отдаю — слабым да убогим, — уклонился от прямого ответа Морозов. — По закону благочестия.