— Хорошо, что хоть в этот раз предупредили! — хмыкнул Савва. — А то я уже господину Красину жаловаться собирался, — что ж такое..?

Новоиспеченный главный инженер, начавший было срезать ножом кожуру с яблока, вскинул голову.

— …можно сказать, на мои деньги газету издаете, так нет, чтобы хвалить, какой Морозов распрекрасный капиталист, пишете о скученности семей у меня в казармах, критикуете за «общество трезвости», за запрещение собираться группами и читать вслух, а последний раз — додумались, право! — о лишении рабочих кипятка для чая! — Савва развел руками. — И впрямь, разве ж на всех кипятка напасешься? Кипяток сберегать надо, чтобы сверхприбыль получить! Ату его, кровопийцу-живоглота, ату! Веселый вы народ, право!

Красин, спокойно отрезал дольку яблока и положил в рот.

Дверь приоткрылась и в комнату снова заглянула прислуга.

— Мария Федоровна, вы просили сказать, когда господин Желябужский вернется. Так он вернулся.

Андреева нахмурилась и поднялась с места. Красин последовал ее примеру.

— Глаша, проводи гостя через другой выход.

Красин с сожалением положил на тарелку недоеденное яблоко, промокнул рот салфеткой, прикоснулся губами к руке Марии Федоровны, затем обернулся к Морозову:

— Савва Тимофеевич, еще раз благодарю за помощь. Но учесть ваши, вероятно, весьма справедливые замечания по поводу газеты, к моему великому сожалению, вряд ли сможем, потому как призваны формировать мнение общества не о вас лично, а о капиталистах как классе эксплуататоров чужого труда. На этом позвольте откланяться.

— Всего вам доброго! — с усмешкой попрощался Савва.

Красин быстро покинул гостиную вслед за прислугой.

— Занимательный у вас, Мария Федоровна, товарищ! — дождавшись, когда дверь за гостем закроется, покачал головой Морозов. — Все улыбается да любезничает, а глаза холодные и жесткие с сумасшедшинкой. Я такие глаза у наших староверов видал, самых фанатичных. Наблюдает за нами, словно мы в пробирке сидим, а он — прикидывает, как можно с нас обоих максимальную пользу извлечь. Я хоть и уважаю химическую науку, а опытов над собою не люблю.

— Савва Тимофеевич, вы не правы! — горячо возразила Андреева. — Леонид Борисович очень светлый и чистый человек, при этом — абсолютно бескорыстный!

— Бескорыстные люди редко встречаются, — покачал головой Савва. — Они — либо святые, либо — дураки.

— Ну, вот видите! Встречаются все-таки! — засмеялась Андреева.

— Не знаю, не знаю… — усмехнулся Савва, и поднял было руку, чтобы по привычке почесать затылок, но вовремя спохватился и поправил крахмальный воротник рубашки. — Светящийся нимб над головой моего нового главного инженера-электрика я вроде не наблюдал, на дурака он тоже не похож, раз в электричестве разбирается. Значит, корыстен, хоть может и пытается корысть свою скрыть за фразами о благе общества. И потом, очень уж он сыр любит, — рассмеялся Савва и добавил, — чужой.

Андреева недоуменно вскинула глаза, но уточнять не стала.

— Савва Тимофеевич, милый, не обижайтесь — заторопилась она, — я вас провожу, если позволите. Желябужский вернулся, а я с ним поговорить хотела. Не могу я больше с бывшим мужем под одной крышей. Сил моих нет. Дети пока у сестры — Кати, а я… — махнула она рукой. — Право, не обижайтесь. Так все в моей жизни нескладно, так запутанно… Вроде мать — и не мать, вроде жена — и не жена, вроде великая актриса — и, в то же время… — не закончила она фразу.

Савва собрался было возразить, но Андреева приложила палец к губам.

— Т-сс! Все — потом, Савва Тимофеевич. Потом…

Морозов вышел из подъезда и, пройдя пару шагов, едва не упал, поскользнувшись на обледенелой брусчатке.

— Осторожнее, барин! — бросив метлу, подскочил к нему дворник и поддержал под локоть. — Так ведь и шею себе сломать немудрено.

— Сами себе шеи только дураки ломают, — буркнул Савва и, покопавшись в кармане, сунул ему гривенник.

— На льду, бывает, и умные ломают, — благодарно поклонился ему дворник. — А береженого, барин, Бог бережет…

— Интересно ты рассказываешь, — Горький расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки. — Люблю тебя слушать, — он приподнялся с кресла и отодвинул его подальше от камина, в который Савва подбросил несколько поленьев.

— Зажарился? — Савва взял кочергу и поправил поленья. — А ты в окно-то глянь, сразу охладишься. Может, по снежочку побегать желаешь?

— Не в бане же паримся, чтоб остужаться. Продолжай лучше, про Берлин.

— Что ж еще про Берлин?

— Ты говорил немцы обязательные, аккуратные, с дисциплиной. А чем они еще, по-твоему, на нашенских не похожи?

— Чем не похожи, спрашиваешь? — Савва задумался. — Подозрительностью. Смотрят на тебя, кажется — приветливые, а в глазах недоверие, вроде как ожидание пакости. Они и друг на дружку так смотрят. Все про соседей знают, и коли что не так, против установленного порядка, не стесняются донести. Прямо как наши дворники.

— Дворники для того и поставлены, чтобы порядок был во всем. Они ж глаза и уши полиции в каждом дворе, где имеются, — изобразил Горький строгость на лице. — Где имеются — там и порядок!

— Так у нас беспорядок, думаешь, от недостатка дворников? — рассмеялся Савва. — Не-ет, Алеша. Кабы так просто. У нас в России беспорядок знаешь отчего? От простора! Одно дело комнатушку промести, а другое — в чистом поле метлой махать. Пыль в одном месте поднимаешь, а она в другом оседает. А ты чего коньяк-то не пьешь? Старинный, поболее ста лет ему. Таким тебя мало где угостят. В руке бокал нагрей и понюхай аромат. Чем, по-твоему, пахнет?

Горький поднес бокал к носу и принюхался:

— Если из слов твоих исходить, что Германия пивом пахнет, то коньяк — Францией, — пригубил он напиток.

— Ты не глотай его, Алеша. Во рту подержи. Коньяк временем пахнет. Чем дольше выдержка, тем гуще аромат истории. Представь только, что напиток этот, который ты сейчас пьешь, во времена Наполеона Бонапарта, Александра Первого и еще при жизни Пушкина произведен! А от густоты аромата и сам коньяк словно гуще становится.

Савва закинул руки за голову и откинулся на спинку кресла, наслаждаясь мягким теплом горящих дров и неспешной беседой с Алешей, дружбой с которым, казалось, был награжден судьбой. Он никогда не позволял себе близко сходиться с людьми. Есть дело — с партнерами и конкурентами вокруг, есть семья и дети рядом, для которых ты защита и опора, есть морозовский клан, известный всей России, внутри которого ты лишь часть, хоть и важная, но которая себе не принадлежит. Есть Маша… А теперь есть вот этот высокий, неуклюжий, грубоватый, но безмерно талантливый Алеша — друг, который не предаст и не продаст, потому что, «гений и злодейство — вещи несовместные», — вспомнил он пушкинские строки.

— Как ты думаешь, Алеша, гениальный человек, совершив злодейство, может оставаться гением?

Горький закашлялся и пробасил:

— Думаю я Савва, что гением он все же останется. Только на службе у другого господина.

— Чтобы дьяволу служить — надо душу ему отдать. А куда человеку без души? — задумчиво проговорил Морозов.

— Но талант же у него останется, — засмеялся Горький, но, заметив удивление на лице Морозова, спрятал улыбку. — Одной душою, хоть и бессмертной, Саввушка, сыт не будешь, а талант как-никак кормит.

— Дела как идут… революционные? — Савва решил сменить тему разговора.

— Ох, — Горький допил коньяк, достал папиросу и закурил, — много чего было… Мария Федоровна тут …

— Что Мария Федоровна? — забеспокоился Савва.

— Охранка, видишь ли, узнала о нелегальном приезде в Россию одного нашего товарища и взяла его в «наружное наблюдение». А тот вдруг исчез. Просто испарился, — оживленно начал рассказывать Горький.

— Все понятно, — улыбнулся Савва. — И куда ж его Мария Федоровна припрятала?

— Как куда? — Горький покашлял. — К себе на квартиру! Полиция его ищет, с ног сбилась, а он у знаменитой актрисы, в квартире действительного статского советника Желябужского проживать изволит. Но смеху было, она рассказывала, когда к ним домой явился с визитом обер-полицмейстер Трепов. Она с ним любезничает, а за стенкой — Иван Сергеевич…[26]