— Его на деле так зовут или тоже кличка такая, как у всех ваших?

— Кличка, понятное дело, — неохотно ответил Горький.

— Слыхал, у тебя тоже кличка есть?

— Есть, — Горький провел рукой по усам. Только между нами, ладно?

Савва кивнул.

— «Шах»! — Сказав это, Горький даже приосанился. — Так что уж будь добр, распорядись, чтобы подушек на диван побольше положили, — хмыкнул он.

— «Шах»? — Морозов поднял брови. — Эка далеко как тебя продвинули из Пешкова-то! — хмыкнул он.

— Плох тот Пешков, который не хочет стать Шаховым! — скаламбурил Горький.

А я у вас как прохожу? — живо поинтересовался Савва.

— Ты у нас «Савин».

— Поня-ятно, — немного разочарованно протянул Морозов. — Получше ничего придумать не смогли? Ну, там «капиталист» или «эксплуататор», чтоб пафоса побольше, или, на худой конец, «денежный мешок». Фантазии не хватило?

Горький, будто оправдываясь за товарищей, молча развел руками.

— Ну, и чем же с Марией Федоровной дело кончилось? — вернулся Морозов к разговору.

— Она его к Качалову переправила, а тот несколько раз ходил с ним на вечеринки и оставлял там ночевать, якобы это его бывший товарищ по университету, далеко живет и к тому же простужен.

— И что ж, люди оставляли его с риском для себя, даже не зная о том? Прямо игра у вас шахматная какая-то! — неодобрительно покачал головой Савва. — С жертвою пешек. Человек рисковать должен с собственного согласия.

— Да ничего, все же обошлось… — Горький затушил папиросу. — Да и к тому же им там всем не до беспокойства было, они по сценарию Москвина оперетку сочиняли, — увел он разговор от неудобной темы. — Музыку тут же Илья Сац набросал. Качалов изображал пламенного любовника. Москвин его заставил тенором петь, а партию героини сам пел. Хор и оркестр изображал Сац, — продолжил рассказ Горький, обеспокоено поглядывая на все еще хмурого Савву. — Иван Сергеевич потом Марии Федоровне все это изложил — уж она смеялась до слез! Нет, ты представь только Качалова в накинутой на плечи голубой скатерти и старой соломенной шляпе с цветами, тенором поющего серенаду своей возлюбленной, и Москвина в женском платье, стоящего на столе, вместо балкона, поющего свою арию! — Горький затрясся от беззвучного смеха.

— А сейчас, где этот Иван… Сергеевич? — Савва снова взял кочергу и пошевелил угли в камине.

— Так я как раз и хотел тебя попросить. Может, пристроишь его куда? На время. Очень Мария Федоровна тревожится о нем, а просить тебя ей неловко. Она меня уговорила перед тобой похлопотать!

— Чего это вдруг Маше неловко? То — ловко было, а сейчас вдруг — неловко? — пробурчал Савва, поднимаясь. Подойдя к столику с шахматами, на котором была расставлена незаконченная партия, задумался на мгновение, и передвинул черную пешку на две клетки вперед.

— Так пристроишь?

Савва, ничего не говоря, перешел на другую сторону столика, где стояли белые фигуры.

— Помогу, коли надо. Не рисковать же Маше опять, — сказал он, не отрывая взгляд от шахматной доски. — В Покровское отправлю. Там и подпол просторный имеется, — с усмешкой поднял голову, но, заметив недоуменный взгляд Горького, пояснил:

— Ну, он же подпольщик, где ему еще обитать?

Горький тоже усмехнулся в усы.

— Кем он работать-то может? — Савва прикоснулся указательным пальцем к белому ферзю.

— Ветеринаром.

— Вот и славно. Пусть за моими лошадьми и присмотрит. Я с Марией Федоровной сам переговорю. Кстати, как Катерина?[27]

— Сложно, Савва, — нахмурился Горький. — Не хочу сейчас об этом.

— Какие у тебя могут быть сложности, Алеша? Ты же золотой человек! Твоя слава растет с неслыханной быстротой! Ты же выдвинулся в число первых писателей России! У тебя не может быть ничего, что мешает быть счастливым!

— Да ладно уж, — смущенно пробасил Горький, — захвалил ты меня совсем. Кабы бы все так думали, как ты. А то иногда такое о собственных сочинениях в газетах прочитаешь!

— Алеша, дорогой мой, — Савва поднял ферзя, — нет человека, который, прочитав прозаическое произведение, не подумал бы: «Постараюсь — напишу и получше!»

— Правильная мысль! — оживился Горький.

— Это, Алеша, мысль одного французского мыслителя. В восемнадцатом веке жил. Вовенарг Люк де Клапье. Слыхал?

— Не слыхал.

— Вот как, видишь, и я на что тебе сгодился, — улыбнулся Савва и, наконец, поставил ферзя на место убитой черной пешки. — Шах! — сообщил он своему воображаемому противнику. Горький едва заметно вздрогнул.

— А насчет критики… — продолжил Морозов, снова перейдя на сторону «черных», — хочешь, скажу свои соображения по вопросу современной литературы?

Горький кивнул.

— Кажется мне, Алеша, беда нашей сегодняшней литературы в некой расплывчатости суждений и размазанности. Недостаточную глубину мысли, как говорил Монтескьё, компенсируют ее длиной. А время наше стремительное требует лаконичности и ясности. Вот и все! — Савва прикрыл черного короля ладьей.

— Ты, Савва, как словарь Брокгауза. Кажется, весь напичкан цитатами. В молодости учил или сейчас балуешься?

— Милый ты мой! — Савва, не переходя на другую сторону шахматной доски, сделал ход белым конем и снова объявил «шах» противнику. — Тебе б такого учителя, как у нас с Сережей! Ключевский тем и велик, что, прежде всего, прививал своим ученикам желание обучаться. А потом, у меня с рождения память такая, что и хочу чего забыть, да не могу. Прочитал — на всю жизнь помню.

— Утомления мозга не боишься?

— Не боюсь. Человек еще и не на то способен, просто о своих способностях не ведает.

«Почему же Маша меня сама не попросила? Зачем через Алексея?» — вдруг подумал он.

— Надо же, «шах» и «мат», — переставил Савва черного ферзя через все поле и озадаченно почесал голову. — «Черные» выиграли, казалось бы, из безнадежного положения.

— Пора мне, Савва, — вдруг засобирался Горький, застегнул пуговицу на вороте, поднялся и одернул рубашку, подпоясанную ремнем. — Дела есть неотложные.

— И не отужинаешь? Зинаида к ужину не выйдет, нездоровится ей.

— Нет. Благодарю, Савва Тимофеевич.

— И правда, благо даришь, — Савва порывисто обнял Горького. — Ох, и люблю я тебя, Алешка!

Разноцветные нити серпантина пересекали зал из угла в угол. Высокая, под самый потолок елка переливалась огнями. Воздух был пропитан запахом хвои и духов. Музыка, смех, веселые лица нарядных женщин и элегантных кавалеров — все сливалось в один волшебный новогодний праздник.

Андреева в белом платье с глубоким вырезом, длинных перчатках до локтя и сверкающей диадеме на отливающих медью волосах привлекала всеобщее внимание.

Из-за колонны появился Горький и, найдя глазами Марию Федоровну, решительно направился к ней.

— Алексей Максимович! Милый! С наступающим Новым Годом! Пусть он будет для вас самым счастливым! — ее карие глаза лучились.

Тот взволнованно кивнул, сжимая в руках пачку исписанных листов бумаги.

— Я, Мария Федоровна, хочу вам подарок сделать! Вот, возьмите! — смущенно пробасил он, протягивая рукопись.

— Ваша новая пьеса!? — обрадовалась Андреева.

— Поэма. «Человек». Прочтите то, что в самом конце и… Ну, это… потом… — смутился он и, развернувшись, поспешно затерялся в толпе гостей.

Мария Федоровна открыла рукопись на последней странице:

«Кладу эту вещь к Вашим ногам, — прочитала она, отказываясь верить собственным глазам. — Каждая строка ее — кусочек моего сердца… — У нее перехватило дыхание. — Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив этим!»

Огни стали ярче… Музыка громче… Все закружилось вокруг… На мгновение показалось, что пол, раскачиваясь, уходит из-под ног, словно стоит она на палубе корабля, который уносит ее — в счастье…

Она прижала рукопись к груди.

Неспроста екнуло ее сердце тогда, в Ялте, когда из-за длинных ресниц глянули на нее голубые глаза Алеши. Было забавно и весело — оба, Чехов и Горький, искали ее внимания. Однако она уже тогда решила, что Чехов — не ее мужчина, и уступила его Книппер. В Горьком ее привлекло необычное сочетание силы и нежности, грубости и незащищенности, безусловного таланта и неуверенности в его присутствии. Угадать в Горьком большого писателя было нетрудно. И хоть был он излишне своеобразен — не умел вести себя за столом, курил в кулак, восторгался весьма второстепенными картинами и эмалированными украшениями с золотыми драконами, но… любят, потому, что любят. Тем более, что в Горьком счастливо соединились любимый человек и единомышленник.