Пять дней мы гостили в Москве, а вернулись домой — принялись работать, да так напряженно, что не стало у нас даже и выходных дней.

Всю предвоенную зиму мы готовили летчиков по спецнабору из допризывников. Они были полностью освобождены и от работы на предприятиях, и от учебы в учебных заведениях. Аэроклуб выплачивал им стипендию. Мы же их к весне подготовили и почти всех рекомендовали на ускоренный выпуск в летные училища. Фактически у нас тогда было два набора — с отрывом от производства и без отрыва. Курсанты, занимавшиеся теорией без отрыва от производства, к полетам приступили летом — после выпуска спецнабора.

И вот тот памятный для моего поколения день: 22 июня 1941 года. Как правило, по воскресеньям в аэроклубе проводилась командирская учеба, а тогда нам дали выходной, и мы, целая компания инструкторов, отправились вдоль Волги за ландышами. Два авиатехника, две Марии — Никонова и Пискунова. Два инструктора-общественника — Тамара Константинова и Маша Смирнова.

Идем, любуемся светлыми нашими просторами, устав, присели на берегу. Мимо проплывают пароходы. Обычно с них летит музыка, а тут что-то тихо, непривычно как-то.

И вдруг слышим отчетливый голос диктора — над Волгой, эхом отдающийся в лесу: «Война!..»

Мы повернули назад, в город. Возбужденные, встревоженные — прямо к военкомату, но к военкому и не пробиться. Только в конце недели добились у него приема. Военком, устало прикрыв глаза, слушал нас молча, а мы, перебивая друг друга, старались передать ему наше непреклонное желание немедленно охать на фронт — защищать Родину.

— Я понимаю вас. Сам прошусь на фронт. Вчера был у меня ваш начальник аэроклуба — четыре рапорта подал. А кто, скажите, будет готовить летчиков для фронта? Вы подумали об этом? Так что идите и занимайтесь своим делом, а будет возможность приблизить вас к фронту — сообщу, в первую очередь.

Такая возможность вскоре представилась. Меня направили и Донбасс в распоряжение Сталинского аэроклуба. Документы мои оформляли в Москве, в Центральном аэроклубе, где новое направление объяснили просто: всех инструкторов взяли на фронт и летчиков там готовить некому.

Я охотно согласилась.

Провожала меня Муся Никонова, наш авиатехник. Пока я ездила в Москву, Калининский аэроклуб эвакуировался в тыл, а Муся осталась. Муж ее, танкист, был тяжело ранен и умирал в одном из госпиталей города. Муся не плакала, только красивое ее лицо с карими миндалевидными глазами и длинными ресницами осунулось, потускнело. А в другой палате тоже лежал танкист — без одной руки. Это был муж Татьяны Никулиной, с которой мы вместе учились в аэроклубе Метростроя. Она приехала к нему из Москвы, оставив маленькую дочку на попечение соседей. Война уже давала о себе знать — очень жестоко, порой непоправимо…

На вокзале Муся Никонова поцеловала меня и, положив в левый нагрудный карман моей гимнастерки серебряный рубль, тихо сказала:

— Это талисман. Вернешь после разгрома фашистов.

Талисман, талисман… Он был со мной всю войну. Каким-то чудом я его сберегла, но вернуть Мусе смогла только спустя много лет. Она считала меня погибшей, а я — ее. И вот по одной газетной публикации Муся Никонова узнала мой приблизительный адрес и разыскала меня.

Помню, стою у калитки дома, а ко мне от автобусной остановки идет женщина. Лицо знакомое-знакомое. Подошла и стала расспрашивать, не знаю ли я, где живет… и тут заплакала — замолчала, узнала меня!..

Однако это еще когда-то будет. А тогда с предписанием Центрального аэроклуба я отправилась ближе к фронту. В Москве по пути зашла на квартиру брата. Жена его Катя была где-то на оборонительных работах. Сын Юрка, придя из школы, обрадовался, засуетился, желая чем-либо угостить меня, но в буфете, кроме хлеба да куска сахару, ничего не осталось.

Ночью в городе была воздушная тревога, но мы в бомбоубежище решили не ходить — так до утра и проговорили.

Юрий встретился с отцом только в 1948 году, когда вместе с матерью приехал в далекий Норильск…

Через десять лет брата Василия перевели в Москву. Работал он здесь заместителем начальника конторы Норильского горно-металлургического комбината имени Завенягина, которая находилась в столице. А в Норильске много лет работал на ТЭЦ энергетиком его сын — Юрий Васильевич, а теперь трудится уже третье поколение Егоровых — внук Виктор.

Мчится поезд из Москвы на юго-запад. В вагоне попутчики, что из военных, читают мое предписание и удивляются:

— Кто же тебя послал? Ведь Донбасс эвакуируется… Я молчу, думаю: «Вот и хорошо, на фронт попаду». Действительно, в аэроклубе никого не оказалось: все эвакуировались, и я сижу одиноко в опустевшем кабинете начальника. Неожиданно ворвался лейтенант в авиационной форме — и ко мне:

— Вот досада! Приехал с фронта за пилотами, а тут ни души!

Он посмотрел на меня:

— А вы не летчица случайно?

— Летчица, — с достоинством ответила я.

— Поедете со мной?

— Это куда?

— На фронт!

Сердце мое застучало, заколотилось от радости.

— С превеликим удовольствием, — тут же согласилась я. — Только вот у меня предписание сюда. Кого бы поставить в известность о моем прибытии?..

— Едем в военкомат, — взяв мой чемоданчик, командует лейтенант.

И вот мы несемся на «пикапе» в какую-то 130-ю отдельную авиаэскадрилью связи (оаэс) Южного фронта. По пути лейтенант заезжает в госпиталь, прихватывает еще двух летчиков, поправившихся после ранения, — и дальше.

Наконец аэродром, вернее, площадка неподалеку от станции Чаплино, в хуторке Тихом. Встретил нас здесь сам командир 130 оаэс майор Булкин.

Начальник штаба доложил командиру эскадрильи о прибытии, о том, что задание выполнил — привез вот трех летчиков.

— Что-то не вижу, — глядя на меня, одетую в осоавиахимовскую форму, буркнул майор и отвернулся. Затем, правда, взял у меня документы, внимательно прочитал их и приказал готовиться к проверке техники пилотирования:

— Принимать будет мой заместитель — лейтенант Петр Грищенко.

Позже, когда я уже прижилась в эскадрилье связи, узнала, что комэск наш, Сергей Георгиевич Булкин, воевал в жарком небе Испании, был там награжден орденом Красного Знамени. А его заместитель, Петр Игнатьевич Грищенко, в прошлом летчик-истребитель, после аварии был списан с летной работы, но началась война, и он добился назначения летчиком в 130 оаэс. Летал замкомэск смело, ему поручались самые ответственные задания. Как-то в 1942 году под Лисичанском самолет Грищенко перехватили четыре «мессершмитта». Петр так умело и отчаянно маневрировал на своем беззащитном «кукурузнике», что фашисты ничего не могли с ним сделать и убрались восвояси. Правда, лейтенант на изрешеченном самолете не долетел до аэродрома — сел на болото и скапотировал. Наши бойцы помогли вытащить машину, летчик сам ее отремонтировал, выполнил задание и вернулся в эскадрилью. Докладывая о случившемся, бывший летчик-истребитель признал: «Оказывается, и У-2 самолет! Правда, стрелять не из чего, однако на таран идет запросто…»

Спустя два дня после прибытия в эскадрилью я получила такую машину и первое задание — доставить представителя Днепровской флотилии в 18-ю армию. С этого и началась моя работа на фронте.

Казалось бы, не хлопотно было летать на У-2 с приказами на розыски частей, разведку дорог, с фельдъегерями да офицерами связи. Но какие неожиданности и опасности таила в себе эта будничная работа! Пишу вот «будничная», а сама думаю: какая же она будничная, если все полеты к фронту на оперативную связь, с секретной почтой, полеты в тыл врага по справедливости считались боевыми вылетами. Нашу эскадрилью не случайно дважды представляли к званию «гвардейская», но слишком уж мало было подразделение. Только в 1944 году 130 оаэс было присвоено почетное наименование Севастопольской.

Однако вернемся к сорок первому. 21 августа я получила задание лететь в штаб 18-й армии. Мне назвали примерный населенный пункт, где должен был находиться этот штаб, а там уже предстояло уточнить его месторасположение. По маршруту полета было много гитлеровских истребителей. Зазеваешься — тут же срежут. Командир эскадрильи предупредил об этом.