Вот он начинает прибирать на стоянке — свернет чехлы, перенесет с места на место тормозные колодки, потом просто закурит, чтобы не так долго тянулось время ожидания. А сам то и дело поглядывает в небо: не летит ли?.. Приближение своего самолета механик узнает издалека — по гулу мотора, только ему одному известному. И тогда он побежит его встречать! Счастлив, очень счастлив этот скромный трудяга аэродромов, когда летчик вернется на землю жив и невредим.

Нет, я бы, пожалуй, не смогла быть механиком самолета. Не хватило бы сил ждать. Особенно в войну, когда проходят все сроки возвращения, когда надежда остается разве на чудо, а механик все ждет, все всматривается в небо, прислушивается, надеется…

В тот раз мы вернулись с Дроновым в эскадрилью, и он показал своим товарищам пробоины, которые ему пришлось заклеить на морозе.

— Восемьдесят семь пробоин насчитал, а у Аннушки и генерала ни царапины! Вот что значит хвостовой помер «чертова дюжина», — посмеивался Дронов. Но я-то уж знала: кроме всяких цифр, кроме везения в тех полетах меня надежно охраняли руки механика самолета.

А вот еще говорят — судьба. Лично я верю в судьбу. Если ею еще и управлять. Как-то в один из дней зимы сорок второго получаю задание на розыск «катюш», которые только что появились на нашем фронте. Дали мне примерный район, сказали, что большие грузовые автомашины с установкой для реактивных снарядов зачехлены сверху, и велели передать генералу Пушкину, командиру корпуса, совершенно секретный пакет.

Помню, стояла оттепель. В районе нашего аэродрома лил дождь, видимость меньше некуда — метров сто. Когда отлетела от аэродрома, повалил мокрый снег, затем туман закрыл все вокруг — ни зги не видно. Решила я тогда набрать высоту, — может, там посветлее, чем у земли. Высотомер показывает уже 900 метров. Здесь туман стал пореже. Но что такое?.. Самолет начало лихорадить. Он затрясся всеми расчалками, задрожал. Глянула я за борт, а плоскости, фюзеляж машины, даже винт ее покрылись ровной ледяной коркой. Мотор-то работает, все рули исправны, а самолет не слушается их, проваливается вниз. Отдала я ручку управления полностью от себя, чтобы быстрее потерять высоту, и вот какое-то чутье подсказало, что земля уже близко, где-то совсем рядом. Но что там подо мной? Дома, лес, река, овраг или еще что?.. Выключила мотор, потихоньку тяну ручку на себя… Удар! Самолет коснулся земли, и понесло, понесло куда-то. Всячески стараюсь притормозить, остановить движение, хотя на У-2 и нет тормозов — действую рулем поворота. Наконец остановился. Тихо так стало. И в двух шагах ничего не видно — туман. Отойти от самолета боюсь — потеряешься. Пришлось ждать, пока туман не рассеялся. За это время очистила самолет ото льда, определила по времени и скорости полета местонахождение. И вот, когда просветлело, перед самым носом самолета вижу большой стог соломы. Как не врезалась в него?..

Корпус генерала Пушкина с «катюшами» в тот раз я все-таки нашла. Но, возвращаясь обратно, опять попала в сильный снегопад. Машину посадила в кромешной мгле — не видно было даже стоянки самолетов, так что после приземления порулила на авось. Хорошо, механик Дронов услышал «голос» своего самолета и побежал навстречу.

Командир эскадрильи долго меня отчитывал тогда: «Жить надоело!..» А летчики хмуро молчали: оказывается, все они вернулись с полпути, не выполнив задания.

За этот полет начальник связи Южного фронта генерал Королев объявил мне благодарность. Там же, в штабе, связисты нарисовали на меня в стенгазете дружеский шарж и подписали: «Женщина летает — мужчинам выходной!»

А на следующий день я получила из политотдела подарок — посылку. И чего только в ней не было! Но самое интересное, что сверху в посылке лежал кисет для табака. «Дорогому бойцу от Маруси Кудрявцевой — на память» было вышито на кисете, а внутри его лежало письмо и фотография миловидной девушки. В письме Маруся просила, чтобы дорогой боец крепче бил фашистов и скорее с победой возвращался домой. Под кисетом аккуратно разложены табак в пачках, бутылка водки, вдетая в шерстяные носки и обернултая полотенцем с красивой вышивкой, мешочек с сухофруктами. На самом дне ящика лежала ученическая тетрадь в косую линеечку и десяток конвертов. Половина из них была с адресом: город Мары Туркменской ССР, Марии Кудрявцевой. Кисет, табак и водку я отдала механику своего самолета, полотенце — хозяйке дома, где жила, шерстяные носки и сухофрукты взяла себе.

Фотографию, тетрадь и конверты я решила отдать Виктору Кравцову — статному кубанскому казаку, от роду двадцати двух лет. Помню, в каком бы селении мы ни стояли, все местные девчата не сводили с него глаз, а казак никого не замечал, а может, так — только вид делал, что все ему безразличны.

— Виктор, — обратилось я к Кравцову,-посмотри-ка на фото, какая славная девушка. Напиши ей, пожалуйста, письмо вместо меня. Порадуй, что посылка попала по назначению — молодому бойцу, да еще летчику.

— Вот еще выдумала, — буркнул он, но конверты и тетрадь взял…

Наступил день Красной Армии. Наша эскадрилья собралась на праздничное собрание, и начальник штаба Листаревич торжественно зачитал от имени Президиума Верховного Совета СССР Указ: лейтенант Спирин награжден орденом Красной Звезды, младший лейтенант Егорова — орденом Красного Знамени…

Я только что прилетела с задания и, немного опоздав, сидела позади всех. В ушах еще шумело от работавшего мотора, и я толком не расслышала, кого наградили. Но вот меня обступили все, поздравляют с орденом, а я стою и не верю: за что же меня-то?

На фронт я, можно сказать, попала благодаря воле случая. Задания все, какие поручали, выполняла, как и положено солдату, — от души, хотя зачастую, признаться, мне было трудно. Но я старалась. Почему-то вспомнился приказ па разведку дорог — узнать, чьи там войска на марше: наши или гитлеровские? Лететь днем, на беззащитном самолете, единственное оружие которого — наган у пилота!.. Все знали, что фашистские асы гонялись за нашими самолетами. «Мессершмитту» сбить У-2 не составляло большого труда, а вот награду они получали такую же, как и за сбитый боевой самолет.

— Товарищ командир, что с вами? Вам плохо? — слышу голос механика Дронова. — На вас лица нет…

— Все хорошо, а что?

— Вас в президиум приглашают.

Орден мне вручил член Военного совета фронта Леонид Романович Корниец, тот самый, который помогал мне мимикой и жестами докладывать о расположении кавалерийских корпусов Пархоменко и Гречко не ему, а командующему фронтом.

В мае 1942 года началось наступление войск Юго-Западного фронта на харьковском направлении. Мы, летчики эскадрильи связи штаба Южного фронта, всегда были в курсе боевых событий. Перед вылетом нам сообщалась обстановка на фронтах, а мы, летая в ту или другую армию, корпус, дивизию, уточняли ее. Войскам Юго-Западного фронта в мае сорок второго предстояло уничтожить группировку противника и освободить Харьков.

Две армии нашего фронта — 9-я и 57-я должны были взаимодействовать с Юго-Западным фронтом.

20 мая утром мне приказали лететь в 9-ю армию с совершенно секретным пакетом. Почему я должна была лететь одна, не помню. Обычно-то мы летали со штурманами, офицерами связи, фельдъегерями или там еще с кем. А тут я полетела одна. И вот, подлетая к городу Изюму, увидела на дорогах и просто по полю движение наших войск. В долине Северского Донца, у Святогорска и в Изюме, виднелось много пожаров.

Пожары с детства вызывали у меня неосознанную тревогу и волнение. «Вор хоть стены оставит, а пожар — ничего!» — говорили у нас в деревне.

На всю жизнь врезалось, как горел хлеб. Сжатый хлеб пород обмолотом обычно сушили в ригах. Снопы складывали ли колосники в закрытом помещении, а внизу под ними топили большую, сложенную из камней печь — теплинку. Тепло шло вверх и сушило снопы для обмолота. От недосмотра за теплинкой и загорелась наша рига с хлебом.

Посреди ночи раздался душераздирающий крик: «Пожар! Горим!» Все повскакали с постелей, в темноте заметались по избе. Братья, полураздетые, выскочили из дома, а мама от испуга не могла никак до двери дойти, держа в руках первую попавшуюся ей в руки вещь — самовар. Так бы она и стояла, если бы не голос братишки Кости: