— Мама, да успокойся! Пожар потушен, и хлеб цел. Это Колька послал сказать тебе, чтобы ты не волновалась…

Шла война. Горели целые города, горела вся наша земля, но не могла я привыкнуть к пожарам. И сейчас тревожно стучало кое сердце при виде пылающей долины.

А в небе шел воздушный бой. Паша пара И-16 дралась с шестеркой Me-109. Бой был неравный. Но «ишачки» искусно увертывались от огня «мессершмиттов», заходили в лобовую атаку, и фашисты, опасливо уклоняясь, ничего не могли поделать. Преимущество было явно за нашими ребятами.

Я, признаться, засмотрелась и не заметила, как немецкий истребитель коршуном набросился на мой самолет. Резанула перед глазами огненной струёй очередь. Нырнуть бы мне тут в овражек или лощину, только впереди раскинулось чуть ли не до самого горизонта ровное поле с зыбкими кучками прошлогодней кукурузы. Справа — сплошной стеной лес, слева — город.

Загорелась машина. Сразу стало жарко и душно в кабине. Едва приземлившись, выскочила я из самолета и, срывая с себя тлеющие лохмотья комбинезона, побежала к лесу.

Немец, видно, пришел в ярость. Снизился до бреющего полета и весь огонь пушек перенес на меня. В сорок первом, да еще и в сорок втором, гитлеровцы могли позволить себе такую роскошь — погоняться по полям за одиноким русским солдатом на танке, построчить из всех пулеметов и пушек, свалившись с неба. А я все бежала и бежала. Временами падала, притворяясь убитой, и поспешно прятала голову под стебли кукурузы.

Когда «месс» уходил на разворот, я вскакивала, прижимала к груди секретный пакет и снова бежала… Израсходовав весь боекомплект, фашист улетел.

…Лес. Тихо. Вблизи ни души. И вдруг так захотелось мне лечь на лужайку, как в детстве, закрыть глаза и забыться. На деревьях уже пробилась молодая листва. Весна вступала в свои права. Никогда-то не боялась я смерти, а тут вдруг так захотелось жить. Плохо умирать весной. Весной жизнь во много раз дороже…

А самолет мой сгорел дотла. Сгорели мешок почты и кожанка, лежавшие в фюзеляже. Что было делать? Как найти штаб 9-й армии? Осмотрелась я. Вижу, на ветвях деревьев висит телефонный провод. Пошла по нему, надеясь, что приведет на какой-нибудь командный пункт. Но не прошла и тридцати шагов, повстречала двух бойцов — сматывали провод на катушку.

— Где КП? — спросила.

— Какой тебе КП, там немцы! — крикнули они, не останавливаясь.

Выйдя из леса, через поле побежала к дороге — она была пуста. Отдельные бойцы и небольшие отряды конников шли кто как, не придерживаясь дороги.

Но вот проскочила грузовая машина, объехала меня, стоявшую на ее пути с вытянутыми в стороны руками. Показалась эмка. Опять голосую, но тщетно. Не замедляя хода, эмка несется мимо. Тогда, не задумываясь, вытащила я наган из кобуры и выстрелила вверх. Шофер дал задний ход, остановился недалеко от меня. Затем открылась передняя дверца машины, и из нее легко выскочил бравый капитан. Он ловко выхватил у меня оружие, выкрутил руки за спину, а сам полез в нагрудный левый карман моей гимнастерки за документами. Такого обращения с собой я не могла допустить! Не менее ловко наклонила голову да зубами как хвачу капитана за руку — кровь брызнула!

Гляжу, из машины выбрался полный генерал, стал расспрашивать, кто я и по какому праву безобразничаю на дороге.

— А вы кто такой? — выпалила, но свое удостоверение достала. А удостоверение было весьма внушительное — выданное на мое имя, оно предлагало всем воинским частям и гражданским организациям оказывать предъявителю документа всяческое содействие в выполнении заданий.

— Вам куда ехать? — уже вежливо спрашивает генерал.

— В штаб девятой армии,

— Садитесь в машину, — предлагает и любезно так интересуется:

— Где это вас опалило?

Рассказала я, что со мной произошло, и вдруг как расплачусь. От обиды или от боли? Очень уж болели обожженные руки, а тут еще этот капитан, выкручивая их, содрал кожу — они кровоточили.

— Не плачь, девушка, — стал успокаивать меня генерал, — а то и лицо начнет саднить от слез. Мы тебя сейчас мигом доставим в штаб девятой армии.

Однако на войне и «сейчас», и «мигом» — понятия растяжимые. Только через три часа мы нашли штаб армии, где я и вручила пакет начальнику оперативного отдела.

В санитарной части мне смазали лице, забинтовали руки. В столовой накормили, а к вечеру на грузовой машине отправили на аэродром.

В эскадрилье меня встретили как с того света. Начхоз Народецкий даже принес конфет вместо ста граммов водки, которую нам выдавали за вылеты. Он знал, что я свою норму не пила, а отдавала механику или пилотам, и старался при случае побаловать меня конфетами или чем-то вкусным.

Когда мы базировались под Ворошиловградом и жили в лесу, в палатках, летали мало. На фронте было затишье. Однажды Народецкий пригласил меня поехать с ним в Ворошиловград на экскурсию. Осмотрев город, мы зашли в универмаг, и там я увидела широкополую соломенную шляпу с роскошным букетом искусственных цветов. Долго я стояла да любовалась ею. Тогда начхоз, уловив мой взгляд, обращенный к соломенному чуду, о чем-то пошептался с продавщицей, и та вручила ее мне. Шляпу пристроили в моей палатке на гвозде. Но раз возвращаюсь с задания и — что же — вижу нашего любимца Дружка, собаку, кочевавшую с эскадрильей еще с хутора Тихого, в этой самой шляпе. Братцы-пилоты прорезали в ней отверстия для ушей, привязали накрепко бечевкой, и пес с лаем носился в таком шикарном украшении. Пилоты, конечно, попрятались от меня в палатки, смеются, а Кравцов выговаривает:

— Это тебе за то, что подарки принимаешь от начхоза!.. Сегодня, когда я вернулась живая, правда, с ожогами на лице и руках, в обгоревших сапогах, все радуются.

— Не печалься, Егорова, о самолете. Главное, что сама осталась жива, приказ в войска доставила… — успокаивает инженер эскадрильи Маликов. — А самолет — дело наживное…

Весь конец мая мы летали в 6-ю и 57-ю армии, окруженные гитлеровскими войсками. Там не хватало боеприпасов, продовольствия, горючего, было много раненых. Попытки прорвать окружение ни к чему не приводили. Армии несли большие потери в живой силе, технике. Фашистские летчики охотились и за нами, часто доставалось нашим У-2 и с земли.

Вернулись в эскадрилью без самолетов Сережа Спирин, Виктор Кравцов. Тяжело раненного Ваню Сорокина отправили в госпиталь. Вот уже пять дней прошло с тех пор, как улетели на задание Сборщиков со штурманом Черкасовым. Наум Сборщиков-летчик милостью божьей! Перед войной он работал инструктором, научил летать более сорока курсантов. Я его знала еще по Ульяновскому авиационному училищу, где мы занимались с ним в одном классном отделении. Потом наши пути разошлись. И вот когда я приехала на фронт, в эскадрилью, Наум встретил меня, как родного человека. По натуре он был замкнутый, тихий, но меня оберегал, как мог, помогал во всем. Когда Сборщиков не вернулся, я долго не верила в его гибель. Ждала. Но вот уже и пять дней минуло, все уже перестали ждать, даже механик его самолета. И у меня оставалось мало надежды на возвращение Наума, и невольно слезы наворачивались, когда никто не видел. Черкасова тоже было жаль. Вечно улыбающийся, блондин, небольшого роста, в выцветшей гимнастерке и брезентовых, модных тогда, сапогах. Даже не верилось, глядя на Лешу Черкасова, что столько испытаний выпало на его долю.

Добровольцем Черкасов пошел защищать республиканскую Испанию. Летал штурманом на бомбардировщике. В одном из боевых вылетов самолет был сбит. Летчик и штурман попали в плен к фашистам. После долгих допросов и пыток оба были приговорены к смертной казни.

Советское правительство сумело защитить своих сынов. Перед самой войной они вернулись на Родину.

— А я в рубашке родился, — смеясь, любил повторять Черкасов.

Как же хотелось верить, что «рожденный в рубашке» вот-вот появится среди нас с очередной, придуманной им самим шуткой, от которой даже хмурый Сборщиков засмеется.

И они вернулись! Вернулись совершенно неожиданно, когда их уже никто не ждал. У Наума голова была забинтована так, что одни глаза в щелочки просматривались, правая нога без сапога — чем-то замотана. Вся гимнастерка в пятнах крови. У Черкасова же одна рука забинтованная на ремне висела, второй он опирался на большую палку…