Отец говорил увлеченно, уверенно, он был счастлив за свою дочь, ему очень нравился Гонсало Линч, который Марии совсем не понравился. Она долго беседовала с ним на вечере. Гонсало говорил о земле, соляных копях, своих успехах в делах. Он показался ей человеком сухим, занятым только собой. А чего стоило его намерение выдворить как можно быстрее со своей земли больницу и заняться добыванием соли? Нет, этот молодой человек был для Марии чужим и неинтересным. Но она всегда чувствовала любовь отца, такого родного и близкого, его заботу, привыкла слушаться его и не привыкла возражать. И все-таки на сей раз Мария попыталась возразить: ведь замужество было таким важным шагом в жизни, самым важным шагом!

— Папа, я совсем не знаю Гонсало Линча. Он не вызывает у меня ни симпатии, ни тем более любви.

— Доченька! Разве у тебя есть основания не доверять мне, твоему отцу? Разве я не работаю днем и ночью ради вашего блага? И Гонсало Линч будет работать точно так же ради тебя и твоих детей. Поверь мне, я старше и опытнее тебя. Доверься моему решению!

Глаза Марии наполнились слезами.

— Что бы ты ни решил, папа, я все исполню, — проговорила она. — Просто…

— Просто для тебя замужество — большая неожиданность. Но поверь, ты будешь счастлива! — закончил, весело улыбаясь, отец.

Затем он поцеловал Марию, и, пожелав друг другу спокойной ночи, они расстались.

Но спокойной эта ночь не была для семьи Оласабль.

Родители проговорили далеко за полночь, обсуждая все, что понадобится для будущей свадьбы. И долго еще не спали, думая каждый о своем: Энкарнасьон, вспоминая молодость и прикидывая, что надо будет сшить и что прикупить для Марии, Мануэль — обдумывая совместную деятельность с доном Федерико и Гонсало. И чем больше он думал, тем отраднее у него становилось на сердце.

Мария с Викторией проговорили, чуть ли не до рассвета. Марию печалило то, что она не может покориться родительской воле с радостью. А Викторию сердило, что сестра вообще покоряется их воле.

— Я полюбила генерала своей мечты и теперь сделаю все, чтобы разыскать его. Буду бороться за свое счастье. И ты тоже борись! — твердила она.

— С кем? С родителями? Но я-то ведь никого не люблю, кроме родителей, поэтому никак не могу с ними бороться, — уныло отвечала Мария.

Она уснула в слезах, и день не принес ей утешения. Глядя на ее невеселое личико, Энкарнасьон с улыбкой сказала:

— Тебе жаль расставаться с детством и беззаботностью, доченька. Но заботы о муже, о детях, о доме и есть женское счастье. Ты очень скоро поймешь, что папа прав. А пока отправляйся-ка в больницу на помощь доктору Падину. Настоящие страдания мигом излечат тебя от твоих печалей.

Мудрая Энкарнасьон была права. Кормя несчастную старуху, у которой отнялась рука, смачивая губы водой мечущейся в лихорадке женщине, помогая доктору перевязывать раны, Мария позабыла о себе. И когда возвращалась домой из больницы, собственное недовольство судьбой и родителями показалось ей грехом — в мире

столько несчастий и боли, что ей роптать просто стыдно.

Дома Мария от души расцеловала отца с матерью, сказав, что с радостью покоряется их воле.

— Она просто ангел! — умиленно воскликнул дон Мануэль.

— Напиши своей сестре! Напиши Асунсьон о нашей радости сам. Она будет счастлива, — попросила Энкарнасьон.

Мануэль кивнул, и Энкарнасьон обрадовано перекрестилась: между мужем и золовкой была давняя ссора, оба были как порох, и Мануэль никак не мог смириться с тем, что Асунсьон предпочла жить одна в Европе после смерти мужа. По его понятиям, она должна была попросить убежища у брата — женщина не имела права жить самостоятельно. И вот теперь он готов был написать ей письмо. Кто знает, может, свадьба Марии их всех примирит? То-то была бы радость!

Однако все делалось обстоятельно и не спеша. Помолвку назначили месяца через три — молодые люди должны были познакомиться получше.

Виктория, сочувственно взглянув на сестру, шепнула ей:

— Ничего! Не огорчайся. Ты еще успеешь отказаться.

Однако Мария не собиралась ни от чего отказываться. Она была преисполнена готовностью жертвовать собой, готовностью исполнить волю родителей. Работа в больнице утешала и поддерживала ее. Мария ходила туда каждый день и возвращалась примиренная с собой, молчаливая и просветленная.

Гонсало часто приезжал к ним. Поначалу по настоянию отца, а потом по собственной доброй воле. Он влюбился в эту ангельски-кроткую красавицу, которая каждым своим боязливым взглядом обещала любить его верно и преданно.

Гонсало рано остался без матери, которую помнил всегда болеющей и лежащей в постели. А отец? Он был занят делами. С сыном он не был суров, но не был и ласков. Гонсало вырос на руках у слуг, чувствовал себя одиноким и неприкаянным. Удовлетворение всех своих желаний и прихотей с детства служило ему утешением. Он был легко уязвим, в душе страдал, и считал, что окружающие должны заплатить ему за эти страдания. Люди занимали Гонсало в той степени, в какой доставляли ему удовольствия или доставляли неприятности. Доставляющих неприятности он сметал со своего пути, доставляющих удовольствия поощрял.

Маргарите он сам сообщил, что женится. И сразу дал понять, что не потерпит ни слез, ни тем более упреков. Она должна знать свое место и молчать как рыба. Она по-прежнему нужна ему, и он сам распорядится ее судьбой.

Маргарита любила Гонсало всерьез. Она была умна и прекрасно понимала, что если хочет сохранить Гонсало, то должна улыбаться. Поэтому она улыбнулась и осведомилась, на ком же он женится.

Гонсало не запирался.

— На сеньорите Марии Оласабль, — сказал он.

Санта-Мария была не так уж велика, и Маргарита слышала о семействе Оласабль, что это люди богатые, а обе сеньориты — хорошенькие.

Она хотела спросить и еще о чем-то, но взгляд Гонсало запретил ей дальнейшие расспросы, и Маргарите пришлось умолкнуть.

Став взрослым, Гонсало не приобрел друзей, он по-прежнему имел только слуг, которых покупал за деньги. Так же как покупал себе все: осуществление желаний, преданность, улыбки. И постепенно он поверил во всемогущество денег. И еще — в продажность людей.

По существу, Гонсало боялся и потому презирал людей: каждый мог ранить его самолюбие, уязвить гордость, задеть, нанести обиду. Поэтому, не дожидаясь выпада с их стороны, первым наносил удар.

Знакомствами со всевозможными негодяями и низкими людьми Гонсало будто мстил отцу за его респектабельность и бесстрастную неуязвимость. Он будто дожидался, когда же отец затопает на него ногами, закричит, бросит в лицо обидные слова. И тогда можно будет бросить и ему в лицо все обиды. И, накричавшись вдоволь, приникнуть потом друг к другу и почувствовать, что они — одна кровь, отец и сын, что они любят и нужны друг другу.

Но наблюдая странные выходки сына, дон Федерико все больше замыкался в холодной отчужденности. Ему было горько видеть те низменные страсти, которые бурлили в его сыне. Он винил в них южную кровь его матери. Английские предки не поняли бы этих страстей…

Дон Федерико надеялся, что женитьба образумит Гонсало. А в дальнейшем кроткая и разумная Мария, безусловно, благотворно повлияет на бурный характер сына, пробудит дремлющее в его душе благородство, присущее семейству Линчей, и дети их будут достойными продолжателями достойного рода.

Когда накануне помолвки Гонсало вошел в кабинет к отцу и предупредил, что хочет сказать ему что-то очень важное относительно Марии, дон Федерико мгновенно ответил:

— Я рассчитываю на твое благоразумие. И не допущу, чтобы ты расстроил помолвку с Марией Оласабль!

— Не волнуйся, отец, — очень серьезно проговорил Гонсало, — тебе не придется упрекать меня. Три месяца назад ты предложил мне просто выгодную сделку-женитьбу на богатой невесте со связями. Прошло время, и свершилось чудо. В моем сердце впервые заговорила любовь! Ты меня понимаешь, отец? На этот раз твоя воля совпадает с моей. Помолвка — самое радостное событие в моей жизни за последние несколько лет. Я женюсь, потому что люблю, глубоко люблю эту девушку…